Поэтому моя дисциплина насаждалась по моей личной прихоти, а не по традиции и не в соответствии с прецедентом. Если я был способен при случае убить человека за кражу курицы из курятника, то с тем же успехом мог отпустить его с шуткой за более серьезный проступок.
Пример тому имел место почти немедленно после того, как я принял командование на юге. Мы развернули операцию по побережью Неаполитанского залива, где несколько важных городов, включая Помпон[85] и Стабии[86], все еще выступали против нас. Я планировал нападение на Стабии сообща с небольшим приморским отрядом всадников. В день перед атакой моряки и морские пехотинцы взбунтовались против своего капитана (который, я должен признать, был особо неумелым офицером) и убили его.
Я оказался в неловком положении — кораблей не хватало, а людей, которые составляли команды, имелось очень немного. Я вовсе не был намерен проигрывать сражение из-за удовлетворения римских понятий воинского этикета. Я сам отправился на борт корабля с несколькими моими лучшими центурионами. К тому времени мятеж исчерпал себя. Думаю, каждый ожидал, что его повесят. Вместо этого я собрал всех их вместе и сказал, что если им не терпится кого-нибудь убить, то у них в скором времени появится такая возможность. Завтра они возглавят атаку. Если преуспеют, могут считать дело закрытым. Если нет — мы с центурионами переглянулись и ухмыльнулись друг другу.
Мы захватили Стабии еще до полудня. Флот, как я отметил в отчете о сражении, особенно отличился.
Но опасность в Кампанье никоим образом не миновала. Самый искусный полководец самнитов, который когда-либо был на полях сражений, Клуэнций, остановил мое наступление у склонов Везувия. Его отряды были укреплены силами галлов — тех самых огромных мясников, которые доставили нам с Катулом столько неприятностей в нашей Альпийской кампании. Два следующих дня мы сдерживали их, стоя спиной к морю, а гора дымилась над нами, словно рассерженное божество. Наутро третьего дня, пока мы держали оборону, я понял, что еще одного подобного противостояния нам не выдержать.
Именно тогда Фортуна — причудливо замаскированная — снова приложила руку к моей судьбе. Один из галлов, чудовищный негодяй огромного роста, вышел между рядами и бросил вызов любому римлянину сразиться один на один без оружия. При мне находился отряд марокканских легковооруженных солдат — еще одно доказательство терпеливой дружбы Бокха; и я вспомнил, что один из этих марокканцев, небольшой скрюченный тип, почти карлик, был, вопреки всем ожиданиям, чемпионом в рукопашной борьбе.
Я вызвал его и спросил, примет ли он этот вызов. Наградой в случае победы будет золотой слиток. Он кивнул и осклабился, дурачась передо мной и потирая свои крошечные ручки. Потом он припустил в поле и встал перед галлом. Волна смеха прокатилась по отрядам Клуэнция. Пока эта забавная парочка приседала друг перед другом, я передал приказ своим центурионам в мгновение ока приготовиться к атаке.
Мой марокканец не разочаровал меня. Как только галл протянул к нему вперед и вниз свои огромные ручищи, карлик увернулся, подставил ему подножку и, бросившись вперед, увлек великана на землю. Когда галл свалился, марокканец рубанул ребром ладони ему по горлу, а другой рукой схватил за шею. Находясь на приличном расстоянии от борющихся, я услышал треск, когда хряснули позвонки богатырского хребта галла.
В течение секунды никто не двинулся с места: только маленький марокканец, ставший вновь смешным на открытом поле между двумя армиями, плясал и ликовал над поверженным врагом. Тогда галлы громко взвыли и стали отступать в задние ряды, их золотые нарукавные повязки горели на солнце, а самих воинов обуяла внезапная суеверная паника. В этот момент замешательства и неразберихи я подал сигнал. Моя конница рванулась вперед, пехота бросилась вслед за нею.
Это было вовсе не сражение: это было настоящее бегство. Мы преследовали их по открытой местности до окруженного стеной города Нолы[87]. Жители очень благоразумно открыли для них одни из внешних ворот. Воины-галлы бросились туда, сшибая друг друга с ног и вопя, а мы в это время, подоспев, нанесли им удар с тыла. Двадцать тысяч самнитов, включая Клуэнция, пали в этой бойне до наступления ночи, и мы прекратили атаку. Я сам сражался в первом ряду и устал убивать.
Той ночью при свете факелов мои люди, немного навеселе, пронесли меня на плечах вокруг лагеря с криками «ура!» и короновали победным венком из травы. Такого знака удостаивается всеобщим голосованием лишь полководец, рисковавший своей жизнью на поле сражения.
Война двигалась к кульминационному моменту, и мои люди понимали это. Времени для расслабления не было, больше не было никакой возможности передохнуть и восстановить здоровье. На следующий день мы сделали марш-бросок, оставив Нолу позади, по Аппианской дороге в сердце самнитской территории. Мы передвигались по сельской местности ночью, избегая армии, блокировавшей наш путь, обходя ее с тыла и нанося сокрушительные удары. Три дня спустя мы уже штурмовали мятежную цитадель Бовиан[88]. Восставшие были лишены поддержки. Теперь стоял лишь вопрос о длительной осаде городов-крепостей, которые будут сопротивляться, пока изнуренные голодом не сдадутся. Моя задача была выполнена.
За месяц до того, как я должен был вернуться в Рим, чтобы стать кандидатом на должность консула, произошло событие, которое я могу приписывать лишь таинственному Провидению, всегда наблюдавшему за мной. Мое предназначение двигалось к завершению; и из всех людей именно Митридат вложил мне в руки инструмент, с помощью которого я достиг своей цели.
На полях сражений у меня было мало времени, чтобы интересоваться зарубежной политикой. Человеческий разум, возможно, милостью богов способен в критические моменты концентрироваться лишь на одном. Я слышал донесения, что Митридат вновь принялся за свои старые игры, но мало обращал на них внимания. В Капуе[89], однако, где были расквартированы мои отряды на отдых, которого они давно заслуживали, я получил приватное письмо от Сцеволы, резко возобновившее мой интерес к изобретательному понтийскому царю.
Я пробегал глазами аккуратно написанные строчки. Митридат снова занял Каппадокию и аннексировал Вифинию[90]; римский чиновник, посланный восстановить порядок, был схвачен, подвергнут пыткам и предан смерти; каждая отдельная провинция Малой Азии была захвачена и покорена. Митридат выступал освободителем народа от римских ростовщиков и налогов. Греция восстала и добровольно присоединилась к нему. Но что это?.. Я читал заключительные параграфы медленнее, шок смешался с волнением.
«Две недели назад, — писал Сцевола, — Митридат организовал массовую резню и вырезал всех римских ставленников в Азии. Рабам сулили свободу, если они поубивают своих хозяев, а должникам — освобождение от половины долга взамен голов их кредиторов.
Это было выполнено, Луций. Сто тысяч римских граждан было вырезано в Азии — мужчины, женщины и дети. Их топили, жгли, забивали в толпе до смерти, разрывали на части в храмах, убивали в их собственных домах. Ничего подобного еще никогда не случалось за всю нашу историю.
За один день мы потеряли не только наш неизмеримый престиж, но и весь доход с восточных областей. Несколько обанкротившихся финансистов не слишком встревожили бы меня; но после Италийской кампании казна почти пуста.
Ни у кого нет никаких сомнений относительно того, что следует предпринять. Азию должно вновь завоевать любой ценой. Необходимо найти армию и полководца, чтобы ею командовать. И ты должен стать этим полководцем. Никто другой не годится для выполнения такой задачи. С Марием покончено, однако многие представители партии популяров могут потребовать именно его. Твои выборы — событие предрешенное. Сферы командования, насколько мне известно, распределены консулам по жребию; но я не сомневаюсь, что в таком критическом положении жребий выпадет так, как нужно. Я умоляю тебя, Луций, мой дорогой, вернуться в Рим по возможности быстрее. Все теперь зависит только от тебя».
