Он подходит к столу, который они поставили слева от меня, и я, прищурив единственный открытый глаз, замечаю бутылку вина, которую он держит за горлышко. Кто-то за моей спиной крепко дергает меня за волосы, и я резко отшатываюсь назад. Моя шея изгибается под неудобным углом, поворачивая лицо к свету, и тень мужчины надо мной становится видна.

— Ах, мой милый, милый мальчик. — Он щелкает языком. — Прошло много лет с тех пор, как мы были знакомы. — Он наклоняется к моей голове и шепчет мне на ухо тоном, который заставляет меня содрогнуться от воспоминаний о мучительном прошлом. — Я очень скучал по нашим урокам.

Епископ Колдуэлл.

Они привели меня в логово льва, наполненное лишь демонами моего прошлого.

Я дергаюсь, борясь со своими путами, борясь за свои волосы, отдавая все силы, чтобы освободиться от его хватки, но каждая часть моего тела болит, когда я пытаюсь вывернуться и повернуться. Ребра сломаны, сухожилия порваны в клетке, в которую я сам себя загнал.

Ради блага людей часто приходится идти на жертвы. И вот я здесь, приношу себя в жертву в надежде, что она найдет в себе силы, которые я питал и взращивал, чтобы спасти человека, который бесконечно требует ее.

— Я не собираюсь лгать тебе, — снова начинает он, обходя меня спереди, в то время как охранник позади меня хватает меня за волосы, снова удерживая меня на месте. — Я рад узнать, что ты потерял веру. Что ты далеко отошел от Христа и святости своей религии.

Я зажмуриваюсь от боли и смотрю на него единственным оставшимся у меня глазом.

Он не изменился. Он постарел, это несомненно, что видно по фиолетовым впадинам под глазами и обвисшей коже под подбородком. На подбородке и шее выросли неприглядные бородавки, но на его лице все та же призрачная доброта, румяные круглые щеки, прикрытые искусственной добротой.

— Это делает твое воскрешение еще более забавным, — говорит он с мрачной улыбкой.

Он передает бутылку с вином охраннику надо мной и слегка кивает ему.

— Кровь Христа, — начинает он, поднимая пальцы, чтобы благословить меня крестным знамением.

Охранник отводит мою голову назад, а затем накрывает мое лицо белой тканью. Без предупреждения вино льется на меня, наполняя рот и нос горьким, вяжущим вкусом. Спирт обжигает различные порезы, а я кашляю и глотаю медленно льющуюся жидкость, безуспешно борясь со своими ограничениями.

Я вдыхаю немного, как они и хотели, и мое горло сжимается, выкашливая алкоголь из легких. Наконец бутылка опустошается, и прежде чем я успеваю сделать столь необходимый вдох, ткань срывается с моего лица, и я чувствую, как острая тупая тяжесть бутылки разбивается о мою голову.

Смех и разговоры снова заполняют пространство, а темнота медленно отступает от моего затуманенного зрения. Вокруг меня раздаются голоса, а звон в ушах постепенно стихает.

Я чувствую себя так, словно тону над землей, от сдавливающей боли в груди и жжения в легких. Каждый вдох вызывает острую, пронзительную боль в боках. Запах железа заполняет мои ноздри, сменяясь терпким вином, прежде чем я понимаю, что вдыхаю собственную кровь.

Они сломали мне нос, помимо всего прочего, пока я был в отключке. Запястье в наручниках затекло, а пальцы полностью потеряли чувствительность. Должно быть, я был в отключке довольно долго.

— Думал, мы тебя на секунду потеряли, — доносится до моих ушей ехидный голос единственного и неповторимого Аластора Эбботта. Он резко хлопает меня по плечу, посылая острую, стреляющую боль в руку. — Нам нужно увидеть отчаяние в твоих мертвых глазах, чтобы это сработало. Рад видеть, что ты очнулся как раз вовремя для своего сюрприза.

Я стону, но затянутый на затылке ремень не дает мне выплеснуть ярость, которую жаждет выпустить моя душа.

Сэйнт сидит на краю дивана рядом со мной, его взгляд блуждает по мне, хотя кажется, что он с трудом переносит мое появление. Может, он и не такой злобный, как его отец, Аластор или даже епископ Колдуэлл, но его нежелание отстаивать свою правоту всегда было его падением.

Если он здесь, значит, она тоже поблизости.

Епископ Колдуэлл выходит из-за стола, неся что-то в руках.

Я пытаюсь смахнуть кровь с единственного полезного глаза.

— А если кто болен, пусть призовет старейшин церкви, и пусть они помолятся над ним и помажут его елеем во имя Господа нашего, — произносит он, помешивая в руке знакомый стеклянный сосуд с обернутой вокруг него белой тканью. — И молитва, возносимая с верой, восстановит больного. Господь воскресит его. Если он согрешил, он будет прощен…

Это святой хризм. Освященное масло, используемое для таинств и церковных обрядов. Но стекло наполнено конденсатом, что означает только одно.

— Вот кто ты, верно, сынок? Больной? — он кивает человеку, стоящему за моей спиной, и ремень на моем рту ослабевает, а затем сбрасывается на пол под нами.

Аластор хихикает с Кэллумом слева от меня, наслаждаясь извращенной пыткой, пока я вращаю больной челюстью.

Колдуэлл склоняется передо мной, все еще надевая рясу на свой отвратительно округлившийся живот, ожидая какого-то ответа.

— Ты болен, дитя мое?

Это ласковое обращение наполняет мой организм хаосом и врожденной потребностью в разрушении, а кровь горячо бежит по венам.

— Не бойся отвечать. Господь здесь. — Он улыбается, оглядывая комнату. — Он здесь, чтобы услышать твои мольбы о прощении. Чтобы услышать, как ты молишь о милости от моей руки.

Воспоминания о мальчике, которого бесконечно подвергали этим мучениям в течение многих лет, прорываются сквозь меня. О мальчике, который неустанно сражался сам с собой, чтобы отомстить за мою мать и ее мать. О мальчике, который позволил этому человеку постоянно брать и брать. Мою свободу. Мое удовольствие. Мои надежды на будущее, в котором есть хоть какая-то версия любви.

— Я болен так, как никогда не был, — злорадствую я, не отводя взгляда, прежде чем плюнуть ему в лицо.

Он тянется за носовым платком, который протягивает ему Кэллум, и на его круглом самодовольном лице отражается разочарование. Мой тяжелый взгляд встречается со взглядом Сэйнта на диване, и я задерживаю его на мгновение, прежде чем начинается горение моей плоти.

Из моего горла вырывается придушенный стон, и я стискиваю зубы, чтобы прогнать боль. Горячее, обжигающее масло медленно скользит по моему торсу, сжигая плоть по мере того, как оседает. Меня охватывает желание стереть его, убежать от боли, но мой разум борется с подавляющими болевыми сигналами.

Дыши через нос.

Взгляни в ее нежные и заботливые глаза.

Почувствуй хрустящий аромат яблока в ее роскошных, только что вымытых волосах.

Почувствуй ее бархатистую, теплую плоть под кончиками пальцев, когда они касаются ее изгибов.

Услышь ее мягкий, нежный голос расслабления.

Еще одна порция масла попадает мне на грудь, и мое тело напрягается, прежде чем снова приступить к медитативному процессу выживания.

Я слышу, как открывается дверь, а затем медленно закрывается слева от меня, когда в комнату входят шаркающие шаги другого мужчины.

— Они оба все еще там, — бормочет Нокс кому-то позади меня.

— Хорошо, — отвечает Кэл. — Не стоит задерживаться.

Я чувствую, как еще одна порция горячего масла вливается в мою плоть, а из груди Колдуэлла вырывается разочарованный вздох.

— Ну же, сынок. Покричи для меня, как раньше. Перестань держать все в себе. — Его свободная рука убирает волосы со лба, а затем он прижимается к моей щеке и наклоняется вперед, пока мы не оказываемся лицом к лицу. — Раньше меня так заводили эти милые хныканья, — шепчет он тревожно спокойным тоном.

Он качает головой, разочарованный тем, что я не испытываю агонии, и продолжает проводить пальцами по маслу, пока оно не достигает верха моих бедер. Мои руки тянутся к наручникам, и я тяжело дышу через нос, мое тело дрожит от непрекращающихся мучений. Жар обжигает, впиваясь в ткань моих темных джинсов, и я вижу, как слабый пар поднимается от моих коленей, закрепляя боль.