Я не хочу этого. Мне не нужно заново переживать то, что, как я знаю, было неправильно. Я справился со своей травмой, не справляясь с ней вообще. Я направил свою энергию и внимание на нее и ее свободу от мужчин, которые неустанно работают, чтобы покончить с ней после того, как покончили с ее матерью до меня. Правду о ее печальном прошлом ей еще предстоит разгадать.

Я сосредоточился на том, чтобы помочь ей расти и расцветать. Но она обращает это на меня, находя миссию в том, чтобы исцелить меня так, как я не собирался.

— Почему я не могу прикоснуться к тебе? — кричит она. — Почему я не могу просто обнять тебя снова? Как ты позволял в лесу? Как ты делаешь, когда спишь?

Я позволил ей обнять меня в лесу, потому что в тот день она кое-что мне доказала. Она сломалась, наконец-то отпустив себя и борясь за себя. Я никогда не видел ее такой красивой, когда она бросала нож мне в голову. Великолепной и бесстрашной. Она стала сенсационной, когда оставила все ради чистой ненависти и решимости.

Но обнимать меня, пока я сплю? Наверное, ей не повезло, потому что я помню, как несколько раз просыпался рано утром с глубоко посаженным в нее членом, руками на шее и нотками страха в голубых глазах, даже не помня, как мы туда попали.

— Я больше не тот, кто я есть, — отвечаю я с безразличием. — Может, я никогда и не был им.

— Но у тебя никогда не было возможности увидеть. Ты никогда не видел, какой должна быть любовь…

Я проталкиваюсь мимо нее и выхожу из душа, вода все еще капает с моих волос и тела, когда она снова пытается дотянуться до меня. Я хватаю полотенце с вешалки, обматываю его вокруг бедер и выхожу из комнаты, которая все ближе подступала ко мне. Она выключает душ, берет полотенце и идет за мной в спальню.

— Я просто хочу прикоснуться к тебе, не прибегая к ударам, — кричит она мне вслед. — Хочу чувствовать твою кожу и запоминать каждый твой сантиметр. Я хочу возбудить тебя, не причиняя при этом боли. Я хочу почувствовать твою лю…

Я поворачиваюсь к ней лицом, и она удивленно вскрикивает. Я сжимаю в кулак ее мокрые волосы за шеей, оттягивая ее голову назад, а мои покрытые полотенцем бедра вдавливают ее в стену позади нас.

— Не надо, — говорю я сурово. — Если тебе нужно, чтобы я доказывал свою преданность тебе мягкими и нежными прикосновениями, то впереди у тебя будет много грустных и бессонных ночей. — Я насмехаюсь, отпуская ее волосы. — Напрасные слезы по человеку, которого не существует.

— Скажи мне, что они у тебя забрали, — говорит она надтреснутым тоном, изо всех сил стараясь не заплакать. Но отвратительная влага уже покрывает ее лицо, и не в том испуганном виде, который мне нравится. — Объясни мне, почему это больно.

Я думаю о ее словах. Она права в том, что он приучил меня отрицать определенный тип прикосновений. Мне физически больно ощущать эти ласки на своей коже. Нежность заставляет мою кожу ползать от зуда, который требует глубокой и жестокой царапины, чтобы он никогда не вернулся. Когда это происходит, я вижу только одно лицо.

Но если я что-то и понял о Брайони, так это то, что она слишком проницательна. Ее потребность в деталях сводит с ума, особенно когда она воочию видит, как епископ обращается со своими фаворитами.

— Тебе нужны подробности? Тебе нужно, чтобы я сорвал покров с твоего иллюзорного мира, где все происходит не так, как на самом деле?

Уголки ее глаз морщатся, когда она смотрит на меня, опасаясь, что зашла слишком далеко. Она сказала.

— Хочешь узнать, как он заставил меня встать перед ним на колени в церковном подвале, в месте, где крики маленького мальчика были подавлены, когда он втискивал себя в мой рот? — мой голос повышается, когда я продолжаю. — Хочешь узнать, как он нагнул меня над столом дьякона в алтарной комнате, трахая меня во время чтения Священного Писания, как будто изнасилование мальчика в церкви было святейшей из традиций?

Она подносит руки к лицу и всхлипывает.

— Это то, что тебе нужно услышать? — я отпускаю ее волосы и хватаю за плечи, прижимая ее спиной к стене, заставляя картину, стоящую рядом, биться о нее.

Я заменил печаль страхом, и это только подталкивает меня к тому, чтобы вызвать еще больше. Чтобы стереть жалость ужасом.

Мои пальцы глубоко впиваются в ее плечи, вдавливаясь в кожу, пока я трясу ее маленькое тело, прижимая к стене.

— Хочешь знать, как он говорил мне, как сильно любит меня каждый раз после того, как кончал? — я бью кулаком по стене над ее головой, заставляя ее вздрагивать. — Как Святой Дух был даром от самого Бога, который я должен был принять, чтобы избежать вечного проклятия, на которое я был обречен? — мой голос понижается до ровного тона. — Как его мягкая, ласковая ладонь теребила мой член, пока он не затвердел, а потом отругала меня за то, что я самозабвенно наслаждался тем, что должно было быть таинством для самого Господа? Что из-за этого я попаду в бесконечный цикл, требующий больше частных, индивидуальных занятий по очищению?

Она хватается за полотенце, прикрывающее ее грудь, как будто боль от подробностей, о которых она непрестанно умоляла меня, раскалывает его пополам.

— Теперь тебе лучше? А? — я прижимаю ее спиной к стене, и из нее вырывается еще один испуганный всхлип. — Тебе стало легче, что ты из меня вытянула? Все ужасные подробности, которые ты хотела бы узнать обо мне?

Она качает головой.

— Нет.

— Может быть, теперь ты сможешь собрать воедино свои чертовы кусочки, почему я могу прочесть Священное Писание и те жалкие богохульства, которыми оно наполнено. Что я неустанно искал в этой книге понимание того, почему моя жизнь стала такой, какой она была, когда у других не было моей судьбы. Что каждый отрывок в этой книге лжи может быть неверно истолкован тем, кто стремится использовать ее силу. Особенно против слабых и измученных.

Она пытается вытереть глаза, но я отмахиваюсь от ее рук.

— Я не просто так неверующий. Когда-то я верил. Я боялся своего предопределенного проклятия и позволял ему управлять собой. У меня была надежда, что мой Бог спасет меня от всего моего отчаяния, как и обещал. Что есть законный ответ на вопрос, почему моя жизнь не такая, как у Сэйнта.

Ее глаза не отрываются от моих, удерживая каждое слово, которое льется из моей бессердечной души.

— Но однажды я взмолился своему Богу и Спасителю, попросив его избавить меня от боли, в которой я родился. В наступившей тишине я понял, что для этого не было никакой причины. Моя жизнь сложилась по случайному стечению обстоятельств, и я попал в трещины учреждения, которое на этом наживалось. Я понял, что не могу ждать, пока Он или кто-то другой придет и спасет меня. Я должен был спасти себя сам. И я, черт возьми, это сделал!

Видения прошлого возвращаются, затуманивая мой взор. Сердцебиение учащается, и меня охватывает красный цвет.

— Они погубили тебя, — рыдает она. — Они погубили тебя, а потом обвинили тебя в этом.

Ее крики еще больше злят меня. Беззвучные рыдания, вырывающиеся из ее груди, приводят меня в ярость.

— И вот ты здесь, эгоистично желающая прикоснуться ко мне, просто чтобы доказать свою любовь! — я кричу, мое лицо в нескольких дюймах от ее лица. — Тебе нужно, чтобы я доказывал свою гребаную любовь, Брайони?!

Я отталкиваюсь от нее и запускаю руки в свои мокрые волосы, ища в комнате что-нибудь, хоть что-нибудь, чтобы доказать свою правоту. Увидев на комоде ножницы, я хватаюсь за них, пока она пытается выровнять дыхание за моей спиной, все еще прижатая к стене.

Я открываю ножницы и подхожу к ней. Ужас наполняет ее лицо, и это гораздо более привлекательный вид, чем жалость, плававшая в ее глазах мгновение назад. Я держу их открытыми возле своего рта.

— Надави на меня, Брайони! — предупреждаю я сквозь стиснутые зубы. — Я отрежу свой гребаный язык, прежде чем произнесу хоть одно пустое слово тебе или кому-то еще!

Я просовываю язык в щель, острые края ножниц грозят проткнуть его насквозь.