Профессор замахнулся, но по его словам его остановила фраза, почему-то засвербившая в тот самый момент в голове: «человек — это звучит гордо».

Во всем есть черта, за которую перейти нельзя, потому что, переступив ее всего один раз, вернуться назад невозможно. Савва почувствовал, что ему совсем не хочется становиться убийцей.

Савва опустил нож. Бичи кричали, требовали возмездия за поруганные, порушенные надежды на возрождение.

Но Савва указал на пятна, расплывшееся на штанах артельщика и сообщил, что возмездие свершилось.

Некоторые из бичей этим не удовлетворились и еще некоторое время били мошенника, но, к счастью, он остался жив.

Артельщик ползал на коленях просил прощения, рыдал и рассказывал, что его самого ободрали, как липку местные блатари. Неизвестно правдой ли было то, что он рассказывал.

Но он был настолько жалок в своих испачканных и вонючих штанах, что даже бичи побрезговали дальше прикасаться к нему. Так и уполз на коленях.

Савва сказал мне, что понял очень важную вещь в жизни, может быть самую главную: никакие деньги, никакое золото не помогут человеку восстать из пепла со дна. Наоборот, они могут вогнать его еще глубже в преисподнюю.

— Вот это история! Я бы такого профессора взял к себе в партию, — улыбался Семягин, — ты потом его еще видел?

— Видел, однажды, — чай в моей кружке закончился.

— Где, в Поселке?

— Да, прошлым летом. Только вряд ли он смог бы вам, Александр Иванович, пригодиться.

— Это почему еще? — Семягин приподнял брови.

Он продолжал улыбаться, и процитировал Севву и Максима Горького одновременно:

— Человек — это звучит гордо! Я же говорю бичи свободны, как никто. Человек за все платит сам, и потому он свободен!

На последних словах Семягин артистично поднял ладонь вверх, потом сжал пальцы в кулак и опустил его вниз.

— Так почему твой профессор не сгодился бы нам?

— Белка, Александр Иванович. Белая горячка. Когда я видел его в последний раз, то он стоял на улице трясся и разговаривал с синими дрессированным крокодилами, которые его окружали.

— Да ну?

— Да, представляете, такое ощущение, что он их на самом деле видел. А один из крокодилов не слушался и не желал прыгать через огненное кольцо. Он еще руку отвел в сторону, будто это самое кольцо или обруч держал и приговаривал. Алэ-оп. Страшное зрелище.

— Да уж, горемыка.

— Когда, я попробовал поздороваться ним он набросился на меня и крокодилов своих невидимых на меня натравил.

Семягин горько усмехнулся.

— Мне совсем не смешно было. Жалко его дурня. Больше я его не видел. Умер, наверно. Сколько их таких, бедолаг.

— Да–а-а. — потянул Семягин, — Так оно и есть. От пьянства много народа загнулось. От пьянства беднеет народная сила, исчезает, растворяется ум и развитие.

— Согласен. Я-то сам могу выпить, но немного. Вижу, что водка многих сгубила, поэтому не особо фанатею. Вижу, как она держит многих за горло бульдожьей хваткой. И нет никаких сил у человека разомкнуть ее. Она пожирает здоровье, разум, силы и таланты, как ненасытная свинья.

— Алкоголь — друг до гроба, пьянство бич нашего народа во все века.

Из палаток начали постепенно высовываться головы. Народ просыпался, прижмуривался от света, улыбался и ёжась вылезал на запах свежеиспеченных блинов.

— Что тут у нас на завтрак, Илюха? — потянулся Рома Козак, — блины? Уважаю, чувак!

Семягин поморщился. Слово «Чувак» носило негативное значение для старшего поколения, с презрением относившегося к молодежному «новоязу».

— Роман, изъясняйся на нормальном языке, будь так добр!

— Есть, товарищ «генерал», — ответил Козак, но поймав его взгляд, из-под нахмуренных бровей, тут же понял, что сморозил лишнего.

Семягин знал, что мужики в коллективе иногда за глаза называли его генералом, но не приветствовал этого.

— Смотри у меня, договоришься до цугундера.

Люди выползали на прохладный воздух улыбались, шли умываться, беззаботно болтали и подбадривали друг друга.

В лагере царила почти праздничная атмосфера. Моя идея приготовить блины нашла отклик и воодушевляла коллег.

Через некоторое время все расположились у костра с кружками наполненными чаем.

Когда кто-то поднимал котелок с рушниками, чтобы получить очередной блин, от пачки взмывало небольшое облако пара. Мне все же удалось сохранить тепло.

За трапезой явно кого-то не хватало. Пересчитав всех мысленно я понял, что с утра не видел Петровича.

— Петрович, вставай. Сейчас все твои блины сожрут, тебе ничего не достанется, — крикнул я в сторону палатки, а потом повернулся к мужикам, — ребят, вы это Петровичу оставьте блинов. Я рассчитывал так, чтобы каждому примерно по три-четыре штуки досталось.

Мужики согласно закивали.

— Петрович, ну где ты там? — позвал его Брахман, но старик не отвечал.

Тогда я встал и направился к палатке. Заглянув в нее я понял, что его там не было. Что за хрень? Я стал вспоминать, но был точно уверен в том, что он не выходил пока я готовил завтрак.

Значит он вышел из палатки до того, как я проснулся. Вчера я не сразу заснул. Я ворочался от того, что мне было неудобно от камешка закатившегося под пол палатки.

Выходить и шарить под полом было совершенно лень. К тому же мне не хотелось будить ни старика, ни Брахмана, который был нашим третьим соседом по палатке.

Некоторое время я терпел и уговаривал себя уснуть. Я убеждал себя в том, что не являюсь «принцем на горошине», и вполне могу заснуть так.

И не в таких условия спали, что называется. Но сон никак не шел и я лежал без сна, глядя в потолок. Как назло во рту у меня пересохло.

Теперь у меня было целых две причины и через полчаса мучений я все же встал и выбрался из палатки.

Я не смотрел на двух моих соседей, когда выходил, но почему-то был убежден, что Перович был там в палатке.

Под полом палатки были накиданы мягкие лапы кедрового стланика, а аккуратно пошарил рукой по ним, чтобы ничего не сдвинуть. Камешек быстро нашелся.

Он проступал сквозь хвою и бы размером с половину ногтя моего мизинца. Такой, очень небольшой на самом деле, камешек из палатки казался чуть ли не булыжником.

Я выкинул его в озеро, зачерпнул кружкой немного воды и утолил жажду. Много пить я не хотел, чтобы не вставать ночью еще раз «до ветра».

Потом я аккуратно пробрался обратно в палатку и снова улегся в постель. На этот раз я довольно быстро уснул и проспал до подъема в шесть утра.

Я не помнил видел ли проснувшись Петровича,я просто вылез наружу и начал готовить завтрак.

Получалось, что Петрович встал и вышел из нашей палатки до моего пробуждения. И до сих пор не вернулся.

Я вынырнул из-за полога и обратился к мужикам.

— А кто-нибудь видел Петровича с утра?

Все начали недоуменно переглядываться, и только братья Мухутаровы Василий и Николай, как всегда сидели с каменными выражениями лиц, по которым ничего невозможно было прочесть.

— А что, разве его нет в палатке? — спросил инженер-картограф Алеев, — вы же с Макаровым вместе с ним спите. Как так?

— Брахман, ты когда видел Петровича? Не слышал, как он утром вставал?

Макаров медленно поводил головой из стороны в сторону, потом пожал плечами.

— Вчера перед сном наверно, я всю ночь продрых, как суслик. Ничего не помню.

Я смотрел ему в глаза, похоже что он говорил правду.

— А ты когда его видел, Илья? — спокойно спросил Семягин, но в его глазах сгущалась буря.

— Я тоже перед сном.

— А с утра, что? Вы же все в одной палатке спите.

— С утра я что-то не посмотрел в его сторону, просто вылез, чтобы завтрак приготовить.

— Ну так не бывает, — включился в разговор Козак, — как это не посмотрел.

Меня охватило неприятное предчувствие. Я встал сложил ладони рупором, развернулся по берегу влево и дважды прокричал:

— Петрович! Петрович!

Не услышав ответа я развернулся в обратную сторону, вправо и теперь снова громко и протяжно позвал старика: