Три дня… максимум — четыре! И гимнастерка на спине и подмышками — белая от пота и коркой соли неприятно царапает. А значит — перед отбоем нужно успеть постирать ее в умывальнике, пусть и холодной водой. А сушить — негде, только в палатке на спинке кровати. Утром — влажная, волглая, холодная. Но — ничего — через пару часов — высохнет прямо на теле! Сама!

Месяц… Даже меньше месяца — и вроде бы — втянулись. За этот время ушло всего пятеро, как говорят. Со всего батальона. Сам Косов — не видел, сержант сказал.

«Ну а что… не все, видно, представляли — что это такое! А может решили — не, не мое это, ну его на хрен!».

По утрам возле умывальника — толкотня, а посему Иван взял себе за обыкновение вставать за двадцать минут раньше подъема, вместе с сержантом Ильичевым. Тому — положено так, как «замку». Дневальный будит. А за двадцать минут — можно не торопясь умыться, одеться и уже свежим, и бодрым встречать — «Рота! Подъем!».

— Как же ты гнусно выглядишь… товарищ отделенный! — зевая до вывиха челюсти, простонал Капинус, — все люди, как люди… несчастны, в горе… по причине подъема. И только ты… свежий и бодренький… как огурец, только что с грядки сорванный. Утром, по росе еще… Аж смотреть противно!

— Да ты поэт, Капинус! Стихи писать не пробовал? Вон как красочно описал! — «похоже с этим товарищем будут проблемы… на роль неформального лидера претендует!».

— Поэт… не поэт. Пойду я… у-э-х… еще что-нибудь… опишу. Точнее — описаю…

И опять утро, и опять — ранний подъем.

«А утрами-то уже… свежо! Ух как! Ну да… конец августа. И иней уже утрами на траве. Вот так всегда — и в училище так же было, как помнится… Когда занимаешься тяжелой и, вроде бы, однообразной работой. День тянется-тянется… как резиновый, и никак не кончается. А назад посмотришь — оп-па-на! А уже четыре недели — как корова языком! И вроде — незаметно так…».

— Привет! — приткнулся рядом к умывальнику Ильичев.

— Дарова! — с щеткой во рту разговаривать не очень-то…

— Ты эта… военврача видел, а?

«Ну да… кто ж ее не видел? Единственная женщина в лагере! Нет, так-то… не предмет страсти. Ей лет сорок пять уже. Но… видно, что раньше женщина была — очень красива. И черты лица, и фигура. Да она и сейчас еще… если со спины. И спереди — очень симпатична, но — годы уже видны. И волосы — с проседью в тугой косе, которая на затылке каралькой. Пилотка из тонкого сукна, шегольски так — чуть на бок! Вообще — приятная женщина, но — строга! Хотя… форменная юбка чуть ниже колена зримо облегает бедра… особенно — при ходьбе. Приятно смотреть на нее, когда идет. И гимнастерка… Так! Мля! Ваня! Не туда думаешь! Товарищ военврач второго ранга — это командир, а не что-то иное!».

— Эх… ей бы лет двадцать скинуть! Да пусть десять! Какая дама, а, Ваня! — продолжал «токовать» рядом Ильичев.

— Ты эта… товарищ сержант! Прибери свои кобелиные мысли… И сам себя накручиваешь, и меня с панталыку сбиваешь. Что — кровообращение пошло по малому кругу, да?

— Это как… по малому кругу? — удивился Степан.

— Ну — когда кровь циркулирует по маршруту «хуй-голова»! Ни на что другое ее уже не хватает!

Ильичев хохотнул:

— Эт-да… Есть такое дело. Нет, все же ты прав! Надо по возвращению в пельменную заглянуть. Надо! Хватит там вызревать… некоторым.

— Копи любовь, Степа! Копи любовь! Вот накопишь побольше… этой любви… и выплеснешь на красавицу из общепита!

Ильичев заржал:

— Ой и выплесну! Еще как выплесну! Кстати… может… может у нее подруга есть, а? Не надо поинтересоваться, Ваня? — и в бок еще пихается, жеребец стоялый.

Косов задумался.

«Так-то… после моих красавиц… да на подобных дам? М-да… А шо делать? Шо делать?! Проблема-то… вызревает, ага! Это ж уже… больше полутора месяцев. Как не сублимируй тут… в физическую активность… но психологию куда деть?».

«Вот многие утверждают, что военные тупые, озабоченные самцы! И ведь не поспоришь — примерно так и есть. Но! Почему они такие? Да просто потому, что много времени им приходится проводить вдали от женского пола. А как известно — «Женщины без мужчин дурнеют, мужчины без женщин — глупеют!». С чего бы это военным быть особо умными, когда — то учения, то лагеря, то — командировки всякие… в места, где женщин мало, либо их вообще нет? Поэтому военные так любят женщин! «И жить торопится, и чувствовать спешит!». И ныне, и присно, и во веки веков! Аминь!».

— Ну… Степа. Ты, в общем-то, правильно сказал тогда… такие женщины и не в моем вкусе тоже. Но… Не блуда ради — здоровья для! Здоровье для красного командира — вещь архинеобходимая! Для страны, прежде всего! Поэтому… как будущий командир… более того — как комсомолец… я не могу допустить урона обороноспособности родной страны!

— Вот это ты сейчас задвинул! Мощно! — опешил приятель.

— Задвинул, не задвинул… по сути — прав! Но! Если ты, возможно и найдешь способ вырваться из училища после возвращения… То мне-то как быть? Кто меня выпустит? Для первого курса увольнение — чудо! А уж тем более — с ночевкой…

— Ну журись, казак! Чего-нибудь придумаем! — хлопнул его по плечу Ильичев.

В конце августа снова весь батальон построили на плацу. В строю шушукались, но… Командиры — молчали.

«Так, так, так! И чего же нам сейчас доведут? Немцы… Польша? Или… рано? Тогда-то… то есть — там, у нас… точно было — первое сентября! А здесь? Что?».

Комиссар батальона, помогая себе резкой отмашкой правой руки, довел до личного состава… судьбоносное — Пакт! Он говорил что-то еще про дружбу народов, взаимные интересны стран, торговое партнерство… Потом перешел на зловредных капиталистов Франции и Великобритании, а Косов стоял и пытался вспомнить…

«А у нас там — когда это произошло? Тоже в конце августа? Или раньше? Хотя… да какая на хрен разница — события-то всё те же! И через несколько дней… начнется! Нас пока это не коснется… хотя… западный освободительный поход! Он когда был? В конце сентября вроде бы? Ладно… здесь и сейчас — мне это не важно. У меня сейчас своя программа-минимум!».

«А по ночам уже… холодновато! Прямо вот… ощутимо! И ботинки ни хрена не просыхают за ночь, и форма, с вечера постиранная — пиздец какая мокрая и холодная утром!».

Пошли дожди и сразу же пребывание в лагере стало куда как менее комфортным. Им выдали бушлаты. Точнее… если быть точным — это называлось курткой ватной, но в будущем — именно бушлаты. Ильичев сказал, что, вообще-то — это один из видов обмундирования технических служб или артиллерии. Откуда командование училища добыло эту форму — до них не довели.

В палатках было зябко, а потому бушлаты все использовали по ночам в качестве дополнительного одеяла. Так себе затея! Бушлаты тоже в течении дня намокали, были тяжелыми, и тепла не держали. А уж амбре какое стояло по утрам в палатке, бля… даже слов нет! И сырость, и вонь портянок, ароматы мужского пота, и… другое тоже было. Курсант, он же тоже человек, он же себя во сне не контролирует! Дышит не только ртом, или носом. Выдохи были. Особенно это ощущалось, когда после умывания на свежем воздухе, снова в палатку заходить приходиться. Глаза режет, блин…

Потом привезли печки-буржуйки, по две на каждую взводную палатку. Стало получше, покомфортнее жить. В связи с такой мерзкой погодой, стали проводить больше занятий по изучению уставов и наставлений, по огневой подготовке — в плане изучения матчасти. К винтовке добавились пулеметы — «Максим» и «Дегтярев пехотный». Все это проводилось во взводных палатках, куда затащили грубо сколоченные из досок столы.

Уставы и прочее Косову давались на удивление легко. Может оттого, что они сейчас написаны более человеческим языком, без многочисленных канцеляризмов будущего? Там же… подчас необходимо было тупо заучивать некоторые фразы, до того они звучали «дубово» и резали по первости слух. По первости… потом, когда привыкнешь — эти зубодробительные конструкции — сами собой на языке складываются. И вот тебе уже вроде все понятно, а окружающие гражданские морщат лбы, пытаясь понять — что ты сказал.