Штабс-капитан раз за разом втыкал лопатку в землю, чтобы очистить металл от налипших мозгов и человеческой крови. За два года войны он это проделывал многократно, и потому отвращение, испытанное им, когда он в первый раз расколол череп австрийского унтер-офицера, давно испарилось.

Подозвал командира третьего взвода и своих унтеров — увы, их осталось только трое из его команды — и сказал, что надо дожить до рассвета. А потом, если наши не подойдут на выручку, они сдадутся.

Совсем молодой прапорщик был поражен. Он только-только пришел в роту, но уже наслушался историй о подвигах штабс-капитана. Да к тому же у него еще не успели выветриться романтические представления о войне. Он запротестовал:

— Господин штабс-капитан, не совсем понял вас. Почему надо сдаваться? У нас прекрасная позиция. Мы можем продержаться до подхода главных сил… Мы русские!..

— Все свободны, — проигнорировал слова прапорщика Бекешев. — И не спать, братцы… Мы должны дожить до рассвета. А вас, прапорщик, прошу остаться.

Когда они остались одни, Бекешев, забывшись, крикнул в темноту:

— Авдей!

И осекся — Авдей остался в лесу. Больше он его не увидит. Перекрестился — вечная тебе память, верный солдат. Повернулся к молодому офицеру.

— Вам известно, прапорщик, как закончила свое существование наполеоновская гвардия?

— Знаю, — после недолгой паузы ответил прапорщик. — Ее расстреляли из пушек при Ватерлоо.

— Да! Красивая была история. Храбрые французы, сдавайтесь, в ответ — merde! Вы, конечно, знаете перевод.

— Говно! — сказал прапорщик, в упор глядя на Бекешева.

— Близко. Важно, что почти всех расстреляли. Погибли без всякой пользы… И знаете, французы в тех пор поумнели — они, паскуды, с места не сдвинулись в пятнадцатом, когда нас били на всех фронтах! Они нас не выручили, а ведь мы их спасли в четырнадцатом… Так что сегодня эта же гвардия сдалась бы. Это к вопросу о славе и гордости… Вы говорили о главных силах? Где они? Нас просто расстреляют из орудий прямой наводкой, когда рассветет, и все… Я и так потерял почти два взвода за двадцать минут. У меня такого позора за всю войну не было. С меня хватит — я хочу спасти тех, кто остался жив. Надеюсь только, что немцы остынут и не станут нас расстреливать за эту рукопашную. Кстати, к вашему сведению: один я смогу уйти и пройду где угодно. Но я никогда не брошу роту.

Когда штабс-капитан принял решение спасти остатки роты от бессмысленного уничтожения, ему в голову не могло прийти, что через четверть века за такой же поступок советские будут расстреливать или в лучшем случае отправлять в лагерь.

Бекешев не обманул своих солдат. Все, кто пережил ту ночь, сдались в плен и остались живы.

Сколько их, лагерей для военнопленных, было создано в годы Первой мировой! Тысячи по всей Европе. Дело это оказалось совершенно новым, и оно потребовавало гигантских усилий от воюющих стран. Тогда и появилось впервые в человеческом языке название «концентрационный лагерь». Это сейчас, после ужасов правления двух диктаторов, оно приобрело зловещий смысл. Для этого надо было изменить не только сам характер войны, когда сознательно стали атаковать мирное население, но и превратить геноцид в статистическое понятие и тем самым свести практически к нулю ценность самой человеческой жизни. А тогда немцы, которые воевали жестко, но соблюдали нормы приличия (если о существовании таковых вообще можно говорить во время войны), были вынуждены концентрировать десятки тысяч русских военнопленных в одном месте, как правило, под открытым небом. Пришлось строить бараки на сто — сто двадцать человек с нарами в два этажа и обносить их колючей проволокой. Так появились лагеря. Солдатам было нелегко, но сознательно над ними никто не издевался, как это происходило спустя четверть века. А вот с офицерами была совсем другая песня. Они могли носить погоны, получали газеты, продуктовые посылки через Красный Крест, в некоторых лагерях жили даже в комнатах на два-три человека, в столовой могло стоять пианино. С едой было плохо — брюква с картошкой на обед. Но ведь вся страна немецкая голодала. Почему пленных офицеров надо было кормить лучше, чем собственное население? Офицеры часто сбегали из мест заточения, их рутинно ловили, символически наказывали… И всё! Золотые были времена…

Все это закончилось с началом второго мирового безумия, когда два диктатора не смогли поделить мир, который они ошибочно считали лежащим у себя в кармане.

В лагере Бадштуер вновь прибывших приветливо встречали старожилы. Бекешев увидел двух офицеров своего полка и тепло поздоровался с ними. К сожалению, их камера была, как они выразились, под завязку — там уже жили три человека. Его представили высокому голубоглазому поручику с по-детски пухлыми щеками. Он как раз оказался один — его сокамерник только что бежал. Даже если его поймают, он все равно вряд ли вернется в этот же лагерь: отправят в строже охраняемый.

— Поручик Тухачевский, — старожил хмуро протянул руку.

— Штабс-капитан Бекешев, — и, пожимая руку поручика, Дмитрий вдруг почувствовал, что тот проверяет его на крепость рукопожатия.

Он посмотрел в глаза Тухачевскому и столкнулся с жестким взглядом. Этот офицер сразу хочет устано вить старшинство в их камере, понял Дмитрий. Ну что ж, потягаемся.

Секунды прошли, никто не заметил противостояния, но Тухачевский ослабил хватку, молча признав, по крайней мере, равенство в силе.

«За такое рукопожатие я б тебе сделал мельницу и приложил бы спинкой к бетонному полу, не будь ты старожилом, — подумал Дмитрий. — Ты мне уже не понравился, но выбирать не приходится».

И в дальнейшем, когда они беседовали, неприязнь Дмитрия к Бонапарту — так он прозвал сокамерника — только усилилась. Бекешев видел, что поручик умнее, мыслит глубже, дает правильную оценку ситуации в России, лишен иллюзий. Но не зависть была причиной нелюбви. Выросший в тени старшего брата, Дмитрий не комплексовал, признавая умственное превосходство собеседника. Он был спокоен за себя, зная, что морально его никто никогда не подавит! Его даже миновал так называемый психический столбняк, через который проходит практически каждый пленный. Он начал думать о побеге с того самого момента, когда протянул свой наган немецкому офицеру. А ум — не заслуга. Кому-то Бог больше дает, кого-то совсем обделяет.

Дмитрий не часто отваживался спорить с говорливым поручиком, но когда Тухачевский дал нелестное определение русскому народу, назвав его вялым и при этом анархистским и разрушительным, Бекешев не смолчал. Не любил обобщений, считая, что синтез разрушает принцип справедливого подхода к проблеме. Тем более вызывало неприязнь, когда плохо отзывались о русских. Он принимал это как личное оскорбление.

— Поручик, мне не нравится, когда так пренебрежительно говорят о моем народе. Я очень попрошу вас впредь хранить свое мнение при себе. Если вас интересует мое, то могу заметить, что к народу никогда по-человечески не относились, считая его в лучшем случае удобрением для будущей славы России. Ваш Петр, которым вы так восхищаетесь, был деспот, и я не знаю, принес ли он больше вреда России или пользы. Мой брат…

— О! — перебил Дмитрия Тухачевский. — Опять ваш брат. А свои-то мысли у вас есть?

— Мысли-то есть. Я о выводах сейчас, — Бекешев даже не подумал оскорбиться. — Большинство людей, к вашему сведению, своих выводов не делает. Все только заемное — где-то подслушали, что-то прочли… а выдают за свое. И я многое занял у Павла. Но, в отличие от большинства, не скрываю, что это не мое. Так вот! Он говорит, что многие реформы вашего любимого царя оказались губительными для страны. Даже связал их с нашим позором сегодня. Честно признаюсь — не очень понял, но верю ему. Он у меня, как вы уже знаете, экономист.

— Вы не могли бы поподробнее о роли Петра в сегодняшнем позоре? — искренне заинтересовался Тухачевский.

— Попробую, — задумался Бекешев, пытаясь припомнить слова брата. Тогда они звучали убедительно. Вспомнил: