Бекешевы могли позволить себе такую роскошь, ибо глава семейства был богат, да и его жена, Дарья Борисовна, оказалась единственной наследницей семьи потомственных ювелиров. Кроме того, ее рано ушедший из жизни первый муж оставил ей значительное состояние. Она принесла Платону Павловичу в приданое не только большие деньги, но и то, что теряет ценность разве что на необитаемом острове — ювелирные драгоценности, стоимость которых определялась и весом золота, и размером камней, и искусной работой как мастеров далекого прошлого, так и современных умельцев. Она безоглядно любила своего мужа, который был старше ее почти на двадцать лет. С радостью родила ему двух сыновей в достаточно позднем для женщины того времени возрасте. Когда пришел черед Дмитрия появиться на свет, делала кесарево сечение, иначе бы… могло и не быть Дарьи Борисовны.
Платон Павлович вник в проблемы «своей» общины. Когда-то это была одна из деревень, принадлежавшая вместе с ее обитателями бывшему хозяину усадьбы. Бекешев сразу ощутил нечто вроде ответственности за благосостояние соседских крестьян. Он тряхнул стариной и выиграл в суде старинную тяжбу между двумя общинами за пойменный луг, навсегда закрепив его за «своими» крестьянами. Взял с них символическую плату в один рубль. Драки, порой кровавые и членовредительские, навсегда ушли в прошлое. Крестьяне зауважали барина, и в разрешении конфликтов, когда приходили к нему за советом, его слово могло быть даже решающим.
Состояние Бекешевых позволяло им нанимать домашних учителей своим сыновьям, и первые классы гимназии дети прошли заочно. Когда Павел повзрослел, ему пришлось покинуть уютную усадьбу для продолжения учебы в губернском городе К. Дарья Борисовна была против отправки сына. Не хотела разлучаться, но доводы, конечно, приводила иные: «Зачем поступать так жестоко? Мы выкидываем Павлушу в совершенно незнакомую ему обстановку. Как он там один справится? А если, не дай Бог, заболеет? Может, все-таки пошлем с ним кого-нибудь из взрослых? Да и чем плохо домашнее образование?»
Но супруг оставался непреклонен:
— Ты, Даша, как всякая мать, хочешь сыновей возле юбки своей держать до старости лет. Нет уж! Никаких Савеличей! Не в пугачевские времена живем. Пускай Павел помыкается один, поучится самостоятельности. Он уже взрослый.
— Ему еще четырнадцати нет! — аж вскрикнула супруга.
— Скоро стукнет. Нечего, нечего… Я верю в Павла.
— Но мы можем себе позволить…
Платон Павлович перебил жену, может быть, впервые в их совместной жизни:
— Да, мы можем себе позволить домашнее образование, и дети получат аттестат, не переступив порога гимназии. А что потом? Уйдут в жизнь, совершенно не зная ее?
— Но Павел, он такой… — Дарья Борисовна, не найдя слов способных выразить ее беспокойство, только пальцами пошевелила, желая сказать этим, что ее старший сын — существо нежное и хрупкое.
Платон Павлович понял, что хотела выразить его супруга этим жестом:
— Вот именно. Он нежный, как твои пальчики. Пора черстветь. А через пару лет мы ему твоего любимчика подсунем, и пусть смотрит за ним. Ответственность взрослит!
Так и было сделано. Через два года из имения «выслали» Дмитрия, и спокойная жизнь, к которой уже привык его старший брат, закончилась. Глаз да глаз требовался, чтобы смотреть за неугомонным пацаном. Зимой они скучали по огромному дому, домашней еде, приволью, матушке — отец много чаще навещал сыновей, приезжая в город по делам земства.
Но лето было их!
Со старшим проблем не было. Книги, книги, книги… Возами завозили. Но Дмитрий! Этот был еще та заноза.
Драки с деревенскими за верховодство, ночные набеги на огороды, сады: яблоню с зелеными яблоками отрясти, делянку горохового поля опустошить — хоть охрану выставляй. И ведь все от пустого озорства. Чего ему не хватало? А уж что он с конями выделывал в ночном! Вместо отдыха уведенный им жеребец возвращался под утро вконец измочаленный дикой скачкой… Чашу терпения общества переполнили его походы в орешник. Никто не смел рвать орехи до праздника Воздвижения Креста Господня — для крестьян это было неписаным законом. А для этого чертенка ничего святого нет. Всем миром пришли жаловаться к отцу, не очень-то рассчитывая на справедливость барина в таком деле. Сын все же! Но с надеждой, что вразумит сорванца…
Выслушав ходоков, Платон Павлович был краток:
— Поймаете, посеките, как положено по обычаю. Шею не сломайте, малец еще…
У крестьян аж бороды поотвисли. Ай да барин!..
Поймали! Скрутили, связали, привели к старосте. Народу набилось — полная изба. Два только вопроса решали: сколько ударов должна принять его барская задница и где пороть. Горячие головы стояли за то, чтоб под сотню и на площади перед домом старосты, — впредь другим неповадно будет. Дурной пример, он заразный. Уже ихние мальцы этого Димку, белую кость, за предводителя держат…
— Мужики! — в первый раз услышали они голос пойманного. — Все равно сколько ударов. Но пороть себя на улице не дам.
— Тебя не спросили, Димитрий, — староста покачал грязным пальцем перед самым носом пленника. — А вот пущай все видють, что бувает за…
Договорить староста не успел. Голова Дмитрия метнулась, будто змея ударила. И палец старосты оказался крепко зажатым между зубов пленника.
Мужики все как один подались вперед, но замерли, услыхав одно только слово Дмитрия, произнесенное им сжатыми зубами:
— Откушу!..
Старосте было больно, он попытался выдернуть палец, но Дмитрий еще сильнее прикусил, и кровь потекла по подбородку пацана.
— А-а-а!!! Прокусил, паскуда! — заверещал староста.
— Не дергайща, впрямь откушу, — прошепелявил Дмитрий.
— Че ты хотишь? — заголосил староста.
— Не на площади…
— Будет тебе не на площади, будет… Отпусти Христа ради…
Дмитрий выпустил палец и тут же сплюнул кровавой слюной, потом собрал все, что осталось во рту, и сплюнул еще раз.
Ему дали сорок розог. Последние десять — староста лично. И уж он-то малого не щадил, мстя за прокушенный палец. Но Дмитрий ни разу не вскрикнул. Только те, кто стояли впереди, видели, как он прикусывал губу и закрывал глаза в ожидании очередного удара.
— Упорный пащенок, — староста с удивленным видом крутил перевязанный белой тряпицей палец и сокрушенно покачивал головой.
— Этот пащенок волком вырастет, — заметил стоявший рядом крестьянин.
В то лето навсегда закончилось озорство, как будто Дмитрий враз перемахнул из детства в отрочество. Но не в наказании было дело. Малец был упрям и мог сделать назло, чтоб показать мужикам свое я. Круто вмешался отец, наконец-то поняв, что парень бесится от переизбытка сил. В усадьбу позвали егеря, ветерана турецкой кампании, которому Платон Павлович вручил своих сыновей и дал учителю полную волю. Он хорошо знал старого охотника, сам истоптал с ним версты лесных троп и доверял ему полностью. Началась другая жизнь. Егор Степаныч оказался хорошим учителем, Димка — толковым учеником: егерю не пришлось особо раздавать подзатыльники, которые пацан, к своему собственному удивлению, воспринимал как должное. Павла егерь вообще ни разу пальцем не тронул. Очень скоро младший брат в любую погоду легко разводил костер с одной спички, строил шалаш, в котором можно было и заночевать, и дождь переждать, и, конечно, справно стрелял по летящей птице, бегущему зайцу, качающейся на тоненькой веточке белке…
— Дар у него, хотя всего-то тринадцать годков, — уважительно докладывал хозяину Егор Степаныч. — Но жестковат он, Платон Палыч, жестковат… Его бы с братцем, Павлом, смешать и поделить поровну, самая плепорция получилась бы…
— А что же Павел? Никак? — по инерции поинтересовался Бекешев, зная, что зря спрашивает. Видел, что Павел отбывает номер только из уважения к отцу. Но это не расстраивало Платона Павловича. Он придерживался мудрой позиции: каждому свое, — и понимал, что пора уже отставить Павла от этих упражнений. Пусть в проблемы хозяйства вникает, благо оно расширяется с каждым днем. Да Павел сам уже с вопросами лезет. И вопросы задает очень и очень неглупые.
