— Ира! А как вы молитесь?

— Что? Не поняла…

— Ну вы же не молитесь Христу нашему. У вас свои молитвы. Вы на ночь читаете их?

— На ночь? — Ира усмехнулась. — Почему именно на ночь?

— Когда-то вы это делаете. Не атеистка же вы.

— Я не настолько глупа. Конечно, я молюсь. А зачем вам?

— Научите меня вашей молитве. Я буду молиться за вас. Я серьезно. Вы будете знать, что есть на земле человек, который за вас молится.

Ира долго смотрела на него, поняв, что сейчас этот юноша признался ей в своих чувствах. Он сделал это достаточно деликатно для своего возраста и постарался никого не задеть своим признанием. У нее, в отличие от Дмитрия, не возникло желания подойти и поцеловать его в щеку по-родственному. Но все-таки подошла, обняла и поцеловала. Она сделала ошибку.

— Спасибо, вам, Дима. Я просто научу вас славить нашего Господа. Кстати, он и ваш тоже… Пора домой.

И направилась к своей лошади. Сейчас он должен был помочь ей сесть в седло, просто подержав стремя. Все остальное делала она сама. В тот момент, когда Ира приблизилась и молодой человек ощутил запах ее тела, он уже не смог совладать с собой. Как в бреду, поднял он руки и положил их ей на плечи. Она попробовала отшатнуться, но то была попытка ребенка бороться со взрослым. Отчетливо увидела испуганные глаза Дмитрия и поняла, что он сам страшится того, что делает, и в то же время не в силах противостоять желанию. Когда он прижал ее к себе с той же легкостью, с какой крупный хищник держит пойманную им добычу, и раскрыл губы для поцелуя, у нее хватило сил отвернуться, и, закрыв глаза, она прошептала:

— Дима! Я тебя умоляю, не надо…

Его как будто оттолкнуло от нее. Он отступил на несколько шагов и громко выдохнул воздух. Постоял неподвижно, помотал головой.

— Я не буду извиняться, Ира…

— Не за что, — тихо ответила она.

— Я просто хочу сказать, что это было сильнее меня… Не чувствуйте себя оскорбленной, я прошу… Павел…

— Нам не надо больше ездить вдвоем, — перебила его Ира.

На следующий день, когда они обедали втроем, слуга принес газету, доставленную с оказией. Павел развернул ее и вскрикнул:

— Столыпина убили!

— Как? Кто?! — поразился Дмитрий.

— Нашлось кому, — отозвалась Ира, не зная еще, кто убийца. — Отрыгнулись ему галстуки.

— Богров Мордехай, — произнес Павел, пробегая глазами статью. — В театре, из пистолета…

Дмитрий вспомнил слова отца о мессианстве евреев. Чуть было не начал высказываться по этому поводу. Но вовремя прикусил язык, поняв, что навсегда станет врагом невестки. Он посмотрел на Иру, и их взгляды встретились. Она смотрела не на мужа, а на него. Чего ей ожидать от Дмитрия?

О! Как ему хотелось высказаться! Он верил в талант Столыпина, верил, что с ним Россию ожидает великое будущее, что земельный вопрос, о котором так много говорят его отец и Павел, будет в конце концов решен реформами этого незаурядного человека. И на тебе! Какой-то жидок все разрушил! Да они и в самом деле…

Но при чем тут Ира? Не-ет! Если она ни при чем, то разве ее народ виноват, что именно среди них оказался выродок, поднявший руку на надежду России? А когда взрывали его дачу — разве там были евреи? За ним охотились, как за… Нет, нельзя сравнивать убитого, царствие ему небесное, ни с каким зверем. Просто этому Богрову «повезло» больше, чем другим.

Павел вышел, и Ира негромко спросила Дмитрия:

— Вы не передумали насчет молитвы?

— Нет! — ответил он без секундной задержки.

Родители приехали на следующий день. Платон Павлович широко раскрыл глаза, увидев младшего сына.

— А ты почему еще не в училище? Что такое?

— Приболел я, отец, — ответил Дмитрий. — Завтра отбываю.

— Приболел? Ты? — недоверчиво сощурился отец. — С чего это? Никогда не болел, а тут вдруг… Ты смотри у меня. Что за хворь напала? А?!

— Ну хватит тебе, Платон, — вступилась за сына Дарья Борисовна, донельзя довольная, что увидела-таки своего любимца перед долгой разлукой.

— Ты, Даша, не вмешивайся. Это дело мужское…

— Он и впрямь простыл. Даже лихорадило, — вступился за брата Павел. — Наверно в пруду перекупался. Ты же знаешь, там ключ на ключе… Туда в июле-то никто не сигает. Я говорил ему…

— Ты, Павел, тоже… Всегда Дмитрия покрываешь. Я вас, братьев, знаю, — проворчал отец, погрозив Павлу пальцем, и повернулся к Дмитрию: — Чтоб завтра же утром на станцию!

— Будет исполнено, вашбродь! — Дмитрий шутливо козырнул.

— Я тебе не вашбродь, но высокопревосходительство, — окончательно отошел отец.

За столом тема убийства премьера всплыла как неизбежность. Слишком близкой во времени была эта драма.

Ира написала потом Дмитрию о своих переживаниях в те дни. Они переписывались. Писали друг другу о разных пустяках, шутили, но то письмо было особенным, и Дмитрий его запомнил: ее не успокоили теплые объятия родителей мужа при встрече. Она ждала их оценки и замирала: неужели все пойдет прахом из-за ее соплеменника? Неужели они сейчас позволят себе высказывания, после которых придется уехать из имения навсегда. Уехать от любимого мужа, преподавания в школе, от детей, которых она успела полюбить, от их родителей, чье уважение она завоевала с таким трудом… Она не хотела этого, но знала, что уедет, если Платон Павлович или Дарья Борисовна станут говорить гнусности, какие наверняка сейчас выкрикивают антисемиты всей России. Ей придется это сделать. И тогда она молча глядела в тарелку, не притрагиваясь к еде, и слушала, слушала, слушала…

— Я позвонил из города в Киев моему бывшему коллеге. Он там в прокуратуре, — сказал Платон Павлович, после того как они обсудили само убийство и его возможные последствия для страны. — Он говорит, что Богров — агент охранного отделения, провокатор. Нечистоплотная личность. Запутался, решил отличиться… Дело это темное. И еще он сказал, что раскрыто оно до конца никогда не будет, потому что там не только Богров, но и свои могут быть замешаны… Так что эту сволочь быстро повесят и дело закроют. Да и вообще! Николай давно хотел избавиться от Столыпина. Слишком ярок! Не было за ним самодержца нашего видно.

Ира после первых же слов Платона Павловича ощутила, как свалился с ее плеч тяжкий груз. Провокатор во все времена был существом презренным независимо от его национальности.

В конце письма она написала, что одновременно с облегчением ощутила стыд за то, что усомнилась в семье Бекешевых. Эти слова согрели Дмитрия. До последних строк он читал письмо с чувством неприязни — не хотел вникать в ее переживания. Почему, собственно, она усомнилась в них? Почему они обязаны были вести себя так, как ей хотелось? Но слова извинения — а как еще можно было расценить признания о стыде? — растворили его враждебность.

Так что же он скажет своим? Вот уже поезд медленно втягивается в вокзальное пространство. Скоро он увидит Павла, с отцом и матерью встретится в имении, и тогда придется рассказать о подлинном распределении. А он так и не решил, говорить ли о том, что не будет служить в полку. Он и в самом деле поручик никакого полка, и у него другое предназначение!

Бекешева вызвали к начальнику училища за три дня до церемонии выбора места службы. Он уже знал, что идет одиннадцатым номером в первой сотне, и подбирал себе полк. Надеялся, что никто не перехватит место в Московском драгунском. Если же эту вакансию займут, поедет служить в свой город К., и там будет готовиться к экзамену в академию. Вызов удивил его. Что надо от него начальнику училища, старому служаке, которому, по мнению Дмитрия, давно пора уходить на покой?

Ничего не разъяснилось, когда он вошел в полутемный кабинет и доложился. Полковник долго разглядывал его, затем сиплым голосом (турецкая пуля навылет пробила ему шею на Шипке) сказал:

— Подойдите сюда, подпоручик.

Бекешев подошел, и полковник протянул ему конверт.

— Откроете этот конверт, когда покинете мой кабинет. Хочу сказать вам, что вы получили его по нашей рекомендации. Но вы вправе отказаться от предложения, которое будет вам сделано. Тогда доложите мне о своем отказе и получите распределение согласно вашему номеру. Кажется, одиннадцатый?