Егор только рукой махнул:

— Попал он раз в вальдшнепа. Да как углядел, что тот крылышками на земле трепещет, аж затрясся весь, сердешный. Ружье бросил, лицо закрыл, не могу, грит, больше. В нашем деле нельзя так… Либо ты охотник, либо не стоит тебе влазить в это дело.

Отец снял братьям комнату в двухэтажном доходном доме. Его хозяйка, пожилая женщина, жила во флигеле со своей дочкой — старой девой двадцати восьми лет, преподававшей в церковно-приходской школе, и сыном-студентом, который учился Петербургском университете и появлялся в уездном городе только летом. Жила там и Катенька — горничная, одинокая девушка, у которой была своя светелка. Утром владелица дома подавала жильцам сладкий чай с разного рода ватрушками и пирожками без счета, зная точно, что много все равно не съедят. Можно было также отобедать и отужинать, то есть жить на полном пансионе, но этим пользовались только Павел и Дмитрий, у которых не было лишних денег — отец выдавал им очень скупо и Дарье Борисовне не позволял их баловать. Матушка украдкой подкидывала детям на сласти и привозила домашние пироги, которые пекла их кухарка, жалея брошенных в городе «малышей». Аппетит был волчий у обоих, и снедь уничтожалась на второй день. Основной доход Павел получал от репетиторства. Он не забывал поделиться малой частью заработка с Димкой, который тянул гимназическую лямку без выдающихся успехов. И если бы не старший брат, который Митину науку прошел на три года раньше, неизвестно, чем бы все кончилось.

В четырнадцать лет на Дмитрия навалилась болезнь полового созревания. Это началось зимой, и парень потерял покой. Когда через эту «хворь», неизлечимые последствия которой каждый нормальный человек проносит через всю жизнь до глубокой старости, проходил Павел, он, стыдясь детского греха, страдал и не знал, как быть. К его семнадцати все еще ходил в девственниках, хотя представительницы слабого пола обращали на него внимание — высок, густобров, карие глаза с длинными ресницами за стеклами очков, волевой подбородок, чистые румяные щеки… Все, казалось бы, при нем, а смелости, столь необходимой в любовном деле, явно недоставало. К улице с красными фонарями, куда похаживали его гонимые вожделением однокашники, испытывал брезгливость.

Дмитрий же, заметив, что отжимы от пола и рубка дров отвлекают от похоти лишь на короткое время, начал искать объект удовлетворения своих желаний. Понимал, что на улицу, куда Павел не бегал из-за брезгливости, ему хода нет. Он бы пошел! Но любой швейцар сразу поймет, что перед ним сжигаемый похотью молокосос, и с порога погонит поганой метлой. Хоть Дима и крепок был телом не по годам, лицо выдавало возраст безжалостно. Еще даже не брился.

Дмитрий знал, как заниматься любовью с женщинами. Как-то раз его одноклассник принес книжку под названием «Ужасы болгаро-турецкой войны», которую выкрал из родительской спальни. То были литографии порнографических рисунков, на которых изображались сцены группового и индивидуального изнасилования болгарок турецкими солдатами. Пацаны, найдя укромное местечко, жадно разглядывали картинки, хихикая над женщинами, лица которых были искажены невольным наслаждением, плачем или криком боли, и их голыми телами — на всех картинках не было ни одной мало-мальски одетой… Похотливые рожи турецких солдат и офицеров были зверскими или смеющимися, когда они овладевали женщинами в разных позах. Зрительная память у парня оказалась великолепной: он эти картинки видел всего пару раз, но и через много лет мог описать в деталях все, что там было нарисовано. Не только женские и мужские тела, но и обстановку крестьянского дома, где насиловали мать и двух ее дочерей, и трапезную женского монастыря, где происходило коллективное лишение невинности молодых монахинь. Кстати, воздействие той порнографии имело и свой положительный эффект: повзрослев, Дмитрий Платоныч совершенно перестал ею интересоваться, потому что ничего равного тем картинкам по выразительности и исполнительскому мастерству потом не встречал.

Хозяйка пансиона придерживалась строгих правил: любители покутить да пошуметь или привести женщину в жильцах не задерживались. Но Катюшу она держала, несмотря на ее вольное поведение. Горничная была аккуратна, быстра, исполнительна, и никто из постояльцев, включая их жен, на нее не жаловался. Девушка решительно отваживала тех любителей «клубнички», у которых была семья. Зато легко дарила свои милости одиноким мужчинам. Осенью, зимой и весной Катенька «гуляла». А летом приезжал сын хозяйки, и горничная поступала в его распоряжение. Старуха об этом знала, и такая ситуация ее устраивала. Пусть лучше Катенька, чем улица с красными фонарями, которой она страшилась, как страшатся всего того, о чем знают понаслышке только плохое. Хозяйка не задавала себе вопросов, как обходится сын в далекой столице, и не подсчитывала количество Катиных любовников за осеннезимний период. Горничная ни на что не претендовала, и всех все устраивало.

Катенька была в самом рассвете своей двадцатилетней миловидности: пампушка с голубыми глазками, колечками завитушек, что спиральками спускались по румяным щечкам. Красота таких женщин недолговечна, они быстро раздаются вширь, грузнеют, глазки, и без того маленькие, совсем пропадают под наплывом толстеющих щек, и девушка, как бы ощущая, что в скором будущем сполна испытает годы мужского небрежения, урывала от любовной жизни максимум возможного в ее положении.

Когда в столовой во время завтрака Дмитрий, скосив глаза на горничную, увидел, как недавно поселившийся офицер по-хозяйски положил руку на Катенькин зад и хорошо сжал, а та не возмутилась и продолжала расставлять чашки, будто и не было ничего, он вдруг остро позавидовал офицеру. Он и раньше пару раз видел, как тискают Катеньку, зажимая ее в темном коридоре, как нерешительно отпихивает она приставалу, и ее шепот: «Нельзя, сударь, что вы, что вы… зачем же здесь?» Но если до наступления «болезни» им двигало только любопытство ребенка, жаждущего подсмотреть запретное, то теперь у него возникло желание оказаться на месте офицера и тоже по-хозяйски положить руку на Катюшин задок.

Дима давно знал, что люди занимаются любовью не только потому, что любят. Человек идет на это по велению природы, и, хотя церковь осуждает грех, вызванный похотью, люди, порой истово верующие, ради утоления полового голода могут и душу заложить! Так и он чувствовал и жаждал завоевать расположение Катеньки. Плевать ему на все церковные запреты. На исповеди он об этом попу говорить не станет.

Его родители вложили большие деньги в реставрацию сельской церкви, искренне веровали в Бога, но к самим церковникам относились с заметным пренебрежением. Особенно ярко это проявилось в скандале с отлучением Льва Толстого. В их приходе поп не отличался большим умом и авторитета у крестьян не имел.

Первая атака Дмитрия, подобная кавалерийскому наскоку, потерпела полное фиаско. Когда, выбрав подходящий момент, он в темном углу перегородил дорогу девушке, она, не ожидая от шпингалета такой прыти, попробовала просто сдвинуть его в сторону. Но не тут-то было. Дмитрий уперся, и Катенька с тем же успехом могла пытаться сдвинуть валун с дороги. А пацан протянул руки к ее грудям и коснулся их. И тут до Катеньки дошло!

— Ах ты, щенок! Молоко на губах не обсохло, а туда же!.. Пошел вон, паскудник, пока я не рассердилась и не отшлепала тебя… Ишь!.. — полушепотом вскрикнула она и шлепнула его по рукам.

— Не ори, Катюша, — не испугался Дмитрий. Руки, конечно, убрал, но не отступил. — Нравишься ты мне… Что делать прикажешь?

Катенька хотела рассмеяться ему в лицо, мол, пущай сначала сопли подберет, за барышнями его возраста побегает, слюнки поглотает, но увидела горящий взгляд без страха в глазах, впервые обратила внимание на ладную фигуру, широкие не по годам плечи и невольно подумала: «А ведь и не молокосос вовсе, росточком уже с меня, даром что четырнадцать, и отпора не спужался». Примирительно сказала: