Возможно, в этом-то и заключалась проблема. Похоже, что как раз у самых способных и многообещающих людей Иисус и его учение вызывали наибольшее беспокойство.

Прежде чем продолжать движение вперед, надлежало победить таких Иуд. Ищущим и спрашивающим необходимо было объяснить, что ответы на все их вопросы уже даны, причем не просто заявить это, но суметь найти доводы, убедительные для изощренных умов.

Измена Иуды представляла собой не просто потерю ученика, пусть одного из лучших, но, что вызывало намного большее беспокойство, утрату надежной опоры для движения как такового.

Луна, висевшая над Иерусалимом, заливала город голубовато-серебристым светом. Храм переливался перламутром, словно жемчужина на мелководье, разбросанные по городу беломраморные дворцы вкраплениями драгоценных камней сверкали среди обычных домов. С того места, где она лежала, тщетно пытаясь уснуть, Мария могла наслаждаться всем этим великолепием. Отчетливо видимая линия городских стен, окружавших здания, отделяла город от окраин. Скоро забрезжит заря, священники отворят огромные врата храма, а стража возобновит пропуск людей через городские ворота. Зрелище, умиротворяющее своей обыденностью: казалось, что это священное место всегда пребудет с ними.

Иисус стоял неподалеку, глядя на город. Он повернулся спиной к ней, так что о выражении его лица оставалось только догадываться, однако Мария по одной лишь осанке поняла, что он грустит, как будто сам вид ночного Иерусалима повергает его в глубокую печаль.

«Во всяком случае, — подумала Мария — его ночное бдение означает, что Иуда не сможет ускользнуть. Какие бы планы он ни вынашивал на эту ночь, им не суждено осуществиться. Значит, можно и отдохнуть».

Но сон, когда он наконец пришел к ней, не принес желанного мира и отдохновения. Казалось, сквозь веки проникает яркий, обжигающий свет, пронизывая ее и без того тревожные, полные пугающих образов грезы. Когда Мария проснулась, в памяти задержалось лишь одно видение.

Там был Иисус, окровавленный, нетвердо стоящий на ногах. Этот образ уже являлся ей прежде, но не с такой устрашающей отчетливостью. На сей раз помимо него самого, избитого и израненного, она разглядела находившиеся вокруг здания и по этим признакам смогла опознать увиденные места. Внешний двор дворца Антипы и городские ворота Иерусалима, но другие, а не северные или восточные, через которые они обычно ходили. Кроме того, пред ней предстали лица Пилата и Антипы — последнее плавало где-то на периферии. Мария никогда не видела римского наместника, но тем не менее сразу же поняла, кто это такой, по его одеянию, официальной римской тоге. А также там был Дисмас, бунтовщик, которого она мельком видела давным-давно на пиру у Матфея. Он умирал. Но какое отношение все эти люди могли иметь к Иисусу? Что до бунтовщика, так Мария и имени его не могла припомнить, пока на задворках сознания не прозвучал голос, бормотавший: «Дисмас, Дисмас».

Пробуждение пришло медленно. Остальные тоже начинали просыпаться. Уже занялся рассвет, все небо окрасилось в нежно-розовые тона придававшие утреннему городу особую, мерцающую неземную прелесть. Издалека он казался местом, где сбываются все возвышенные мечты о красоте и святости.

Ученики собрались вокруг утреннего костра под отдаленное пение петухов, возвещающее о наступлении нового дня. Иисус заговорил с ними добродушно и весело, словно предстоящий день виделся ему исполненным блага.

— На Песах мы соберемся в заранее подготовленном месте, — объявил он. — Надеюсь, праздничный стол будет достоин такого дня. Вас проводят туда ученики, которые все подготовят. — Иисус указал на Марию, Петра и Иоанна. — Отпразднуем Песах вместе. Я жду этого вечера.

В его голосе Мария услышала радостные ноты. Но как быть с этими ночными образами… избиением… кровью? Промолчать? Рассказать ему? Да, это необходимо. Я должна сообщить ему то, что мне открылось.

Он как раз направлялся к ней. Вот сейчас они и поговорят.

— Мария, я собираюсь прогуляться в сад, о котором ты мне говорила. — Иисус улыбнулся. — В оливковый сад, у подножия горы.

— Он тихий, на отшибе, так что, если тебе нужно побыть одному, место самое подходящее. Но мне нужно кое-что тебе рассказать…

— Я тоже это видел, — не дослушав, перебил Иисус — Рассказывать нет необходимости. — Он помедлил и добавил: — Мария, я приближаюсь к тому, что ты видишь в своих вещих снах. И они неполны, ибо есть еще много такого, что не открывается даже в них, даже при таком даре, как у тебя. Но я знаю это. Отец мой явил мне сокровенное. — Иисус взял ее за руки. — Но твои видения равно драгоценны для меня. Спасибо за то, что делишься ими.

— Иуда…

— Он пойдет туда, куда ему нужно, — снова перебил ее Иисус. — Ты пыталась. Ты сделала все, что могла.

«Откуда он знает? — удивилась Мария. — Подслушал, что ли?»

— Разве ты не знаешь Писания? Это было предсказано: «Даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднимет на меня пяту».[375] И еще: «Ибо не враг поносит меня, это я перенес бы; не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы; но ты, который был для меня то что и я, друг мой и близкий мой…»[376] Тебе трудно это понять, я знаю.

— Нет, не понять, — отозвалась она. — И трудно поверить. Трудно поверить в то, что кто-то, знающий тебя…

— Знание и вера — это не одно и то же, — перебил ее Иисус. — В грядущие дни тебе придется об этом вспомнить.

Они спускались по крутой тропке в город. Воздух полнился радостным предвкушением предстоящего вечера, как будто древний праздник воскурил фимиам себе самому.

Мария бросила взгляд на Иуду, шагавшего с приклеенной улыбкой на лице, но вид его вызвал у нее такое отвращение, что ей захотелось поднять с дороги камень и запустить ему в голову. Пусть свалится со склона и покалечится так, что у него навсегда пропадет охота к прогулкам в город.

Сила собственной ненависти испугала ее. Разве Иисус не говорил о том, что врагов своих надобно любить и молиться за них? Похоже, это не всегда возможно!

Когда путники приближались к последнему участку спуска, после которого тропа шла дальше от подножия склона через долину реки Кедрон, Мария ускорила шаг, чтобы догнать Иисуса, на ходу беседовавшего с Петром и Иоанном, и, проскользнув между учениками, указала ему:

— Сад вон там, слева.

И действительно, отсюда уже были видны кроны серебристых олив, некоторые из них высоко возносились к небу, словно дубы.

— Я пойду туда и помолюсь, — сказал Иисус, взглянув на деревья.

— Ты не пойдешь в храм? — удивился Петр.

— Сегодня нет. Сегодня я не буду никого наставлять, только вас.

— Так мы все-таки увидимся сегодня?

— Да, вечером. Соберемся в том месте, о котором я говорил. — С этими словами Иисус повернулся и направился к воротам сада, никого не позвав с собой.

Расставшись с ним, ученики двинулись дальше, в город, где у каждого имелись свои дела. Они поднялись по крутому откосу долины Кедрона к Овечьим воротам, сквозь которые пастухи гнали в храм множество блеющих животных. У ворот пришлось задержаться, дожидаясь появления человека с кувшином воды, но ненадолго. Вскоре перед ними появился коренастый мужчина, неуклюже несший на голове большущий сосуд.

Петр устремился к нему.

— Ты тот самый? — выпалил он.

Человек с кувшином с удивлением повернулся к Петру.

— Ты имеешь в виду, тот самый, кто должен проводить вас в дом? — уточнил он.

— Именно! — громко прогудел Петр.

Коренастый крепыш поморщился, словно у него в ушах зазвенело, и поманил к себе Петра и Иоанна.

— Пойдемте, я вам покажу.

Они последовали за ним по извилистым, взбиравшимся вверх улочкам предместья, пока не добрались до Верхнего города, бога-того квартала, который Иоанна и Иуда знали даже слишком хорошо. Подведя их к нужному дому, человек с кувшином молча указал на дверь и отправился восвояси, поскольку сам он входить не собирался.