– Ах! – произнес тихий голос рядом с ней, и Мария узнала Ронсара. Когда луна всплыла над верхушками деревьев, он стал читать стихотворение, сочиненное специально для такого случая:

Яви нам, о богиня, серебристый свой покров, Наброшенный на лик земли и скрывший Все то, что режет глас своим уродством При свете дня; ласкай меня, о красота, Окутай своим чудным белым блеском…

Потом они вместе торжественно прошли по садовым тропинкам, чтобы отдать должное белой красоте, расцветающей повсюду вокруг них.

Их голоса звучали интимно и приглушенно, и легкий ветерок, напоенный ароматом цветов, окутывал их невидимым плащом. В тот момент Мария чувствовала, что купается в любви и счастье и окружена самой надежной защитой, которую мог предложить этот мир.

– Vivez, si m’en criyez, n’attentez a demain; Gueillez des aujourd’hui les roses de la vie, – пробормотал Ронсар у нее за спиной. «О нет, услышь меня, любовь! Не жди до завтра! Живи же и срывай соцветья роз – сейчас, сегодня!»

Мария лежала в постели, стараясь не шевелиться. Если она оставалась совершенно неподвижной, боль была не такой резкой. Врачи не знали, что стало причиной внезапных резей в животе; они прописали ей полный покой и бланманже. Поэтому, несмотря на прекрасный июньский день, она оставалась в постели в самой дальней спальне своих апартаментов в Шамборе, отказавшись задернуть шторы или закрыть ставни. Солнечные зайчики танцевали внутри, и летний воздух, легкий как перышко и чистый, как белое кружево, наполнял комнату.

«Как скучно лежать здесь, когда все остальные развлекаются на свежем воздухе!» – подумала она. Франциск отправился на верховую прогулку, а Екатерина Медичи сопровождала его, выставив напоказ свои знаменитые мускулистые икры.

Мария улыбнулась. Ее свекровь была странной женщиной, гордившейся своими ногами – лучшей особенностью ее фигуры, которая становилась видна лишь в тех случаях, когда она ездила верхом по-мужски. Другими ее наиболее яркими качествами являлась свирепая, почти удушающая материнская любовь и зловещая репутация отравительницы. Поскольку ее и Марию объединяла общая цель и преданность Франциску, между ними не было серьезных разногласий. После первого потрясения Франциск принял на себя королевские обязанности и исполнял их настолько хорошо, насколько мог.

Мария закрыла глаза. Казалось, боль немного успокоилась. Теперь, если она сможет поспать, после пробуждения все будет хорошо. Она начала по памяти цитировать стихотворение Ронсара «Эпитафия его душе», переставляя слова в обратном порядке:

Dorse je: repose mon trouble ne Fortune ta suis: dit j’ai passant Commune la par envies tant…

Вскоре она уже не могла ставить одно слово впереди другого.

Когда Мария проснулась, комната была наполнена фиолетовым светом, и вокруг слышался шепот нескольких голосов:

– Мы не можем…

– Мы не смеем… еще рано…

– Нельзя больше ждать!

– Но приступы… ее болезнь…

– Говорю вам, мы не можем больше ждать. Если мы промолчим, это посчитают самоуправством или даже изменой. Не сообщить королеве…

Назойливый шепот походил на жужжание пчел летним вечером в сгущающихся сумерках.

– Я не возьму на себя такую вину! – Это был голос кардинала. Мария видела очертания его лица в сумрачном свете.

– Дядя кардинал, – сказала она и попыталась сесть. Боль улеглась, но она по-прежнему испытывала неприятные ноющие ощущения в животе. Потом она увидела еще несколько лиц собравшихся вокруг него, словно гроздь виноградин, и каждое лицо выглядело мрачным.

– Что случилось? – спросила она.

– Новости из Шотландии, Ваше Величество, – ответил кардинал.

– Самого печального свойства, – добавил знакомый голос, и Мария увидела другого старшего дядю, герцога Гиза. Потом она внезапно поняла, в чем дело.

– Нет! – закричала она.

– Увы, это правда, – пробормотал кардинал.

– Наша сестра и ваша любимая мать… умерла, – произнес герцог.

– Нет, – Мария повторяла это слово как заклинание. – Нет, нет!

– Она умерла от водянки, – сказал кардинал. – Но ее кончина была великой и подобающей для великой женщины. Она собрала враждующие стороны и убедила их заключить мир и простить друг друга. А вам она написала… – Он протянул ей конверт.

Мария молча взяла письмо и жестом попросила принести свечу для чтения. Слова, почерк… такие же, как во многих прошлых письмах, но все-таки другие, ужасно и непоправимо другие…

Она выронила письмо, но потом снова подняла его. На нем стояла дата: 1 июня 1560 года. Это было двадцать восемь дней назад.

– Когда пришло это письмо? – спросила она. – Как давно вы знаете?

– Десять дней, Ваше Величество.

– И вы держали это в тайне от меня? – «Все эти дни, пока гуляли со мной в саду и улыбались мне? – подумала она. – Вы ели за моим столом, обсуждали стихи и растущее влияние гугенотов, но вы знали, а я нет?»

– Я хотел избавить вас от этого, – сказал герцог.

– Избавить меня от знания или от боли? – спросила она. – Если от боли может избавить лишь незнание, это ничего не дает.

– Наверное, нам хотелось думать о ней как о живой, – неожиданно произнес герцог. – Человек продолжает жить, если о его смерти не знают.

– О чем вы говорите, дядя? – устало спросила она. – Как командир вы знаете, что солдат не становится менее мертвым от того, что жена не знает о его смерти.

– Моя дорогая, поверьте… – начал кардинал.

Но ее лицо внезапно исказилось, и она рухнула в постель, зарывшись в одеяла и содрогаясь от рыданий. Мужчины, пришедшие вместе с Гизами, вышли из комнаты, оставив братьев наедине с племянницей. Потом Гизы тоже тихо удалились, не желая тревожить королеву в ее горе.

Она плакала долгие часы, и ее горе отягощалось чувством вины за то, что страдания в чужой стране, сохраняемой ради нее, довели ее мать до смерти в возрасте сорока четырех лет. «Пока я играла, плавала по Луаре на роскошных лодках и переезжала из одного замка в другой, пока меня превозносили поэты, моя мать сражалась в Шотландии, даже подозревая, что я больше никогда не вернусь туда, – думала Мария. – Но я хотела увидеть ее! И я действительно собиралась приехать, как только…»

Воспоминание об их последнем прощании, которое стало окончательным, было настолько мучительным, что она закричала. Стоявший все это время за дверью кардинал повернулся к герцогу:

– Я же говорил, что она очень тяжело воспримет эту новость.

Мария оставалась в постели еще десять дней, не в состоянии есть, разговаривать или нормально спать. Она переходила от горестного отчаяния, пронизанного черной безнадежностью, к вялому безразличию. Четыре Марии терпеливо ожидали в соседней комнате, но, казалось, она не узнавала их.

На одиннадцатый день она собралась с силами и вернулась в окружающий мир, словно пьяница, который постепенно выходит из состояния, где нет ощущения времени.

Мария чувствовала себя грязной и жаждущей окунуться в теплую ванну, а также очень голодной. Она почти виновато поздоровалась с Мэри Ливингстон и попросила ее приготовить ванну из молока ослиц, а потом подать манную кашу с сахаром и корицей. К вечеру она снова чувствовала себя живой, хотя по-прежнему слабой и потрясенной.

Ее посетил кардинал, радостно потиравший руки и одобрительно кивавший.

– Слава богу, вы снова вместе с нами!

– Частично, но другая часть меня умерла вместе с матерью, – тихо ответила она. – Теперь расскажите мне остальное. Со смертью матери многое должно было измениться не только в моем сердце.

Кардинал помедлил. Он поднял руку и потер то место, где недавно находилась его бородка, сбритая в минутном порыве.

– Я достаточно сильна, чтобы выслушать вас, что бы вы ни сказали. – Ее голос звучал ровно и спокойно.

Тем не менее он колебался, продолжая кривить губы в улыбке.

– В сущности, я приказываю вам.

Она была королевой, и он не мог не подчиниться ей.