— Ты так беспокоишься обо всех своих бывших?

— Нет. Ты ревнуешь?

— Только не к нему.

Похоже, Деклан скрывает правду.

— Почему это?

После долгой паузы он неохотно отвечает.

— Ему не нужно было принуждать тебя. Ты выбрала его.

Я могу сказать, что он не хотел этого признавать, и у меня больно на душе от того, что Деклан это сделал. Я мягко говорю:

— Ты меня не принуждал.

— Я похитил тебя. Взял тебя против твоей воли.

— Давай не будем зацикливаться на том, как все это началось. Все могло быть и хуже. Не похоже, чтобы мы познакомились в тюрьме.

Он молчит, размышляя. Когда слишком долго молчит, я говорю:

— Выкладывай.

— То, как работает твой ум, продолжает меня удивлять. Или, может быть, правильнее сказать «пугает». Я не встречал до этого никого, кто был бы настолько способен принимать вещи такими, какие они есть, не отрицая их.

— Я не всегда была такой прагматичной. Жизнь здорово надрала мне задницу, когда я была ребенком. Мне тоже повезло, потому что это пробудило во мне бойца. Если бы меня никогда не сбивали с ног, я бы никогда не нашла в себе сил подняться на ноги. И продолжать вставать после каждого следующего удара, зная, что смогу это сделать.

— Из страдания появились самые сильные души, — бормочет Деклан.

— Самые влиятельные люди в этом большом мире помечены шрамами.

Его тяжелый выдох звучит подавленно.

— Черт.

— Что случилось?

— Ты знаешь Халила Джебрана.

— Я обожаю его. Ты читал его «Пророка»?

— Это всего лишь моя любимая книга.

— Почему это так тебя угнетает?

В его голосе проступают резкие нотки.

— Потому что ты двадцативосьмилетняя девушка, которую я, черт возьми, похитил; девушка, которая дружит с девушкой моего злейшего врага; девушка, которая переживает из-за бывшего любовника - тоже моего врага; которая родилась более чем за десять лет до меня в совершенно другой стране, чем я, и прожила совершенно иную жизнь, чем я, и которая каким-то чертовым образом знакома с малоизвестными древними философами-стоиками и малоизвестными ливанскими поэтами двадцатого века, и которая хочет готовить здоровую пищу для своих похитителей и обучать их методам борьбы со стрессом. В твоих словах нет никакого смысла.

Посреди его сердитого молчания я тихо говорю:

— Для тебя, ты имеешь смысл.

Рычащий звук - мой единственный ответ.

— Если тебе от этого станет легче, то для меня ты тоже не имеешь никакого смысла. Ты слишком стар, слишком ворчлив и слишком властолюбив. К тому же, ты прав. Похищение - ужасный способ начинать отношения. Это полный пиздец. Мы обречены, я понимаю. Но знаешь, что еще?

— Нет. Что?

— Меня все это не волнует, потому что то, как ты смотришь на меня, заставляет меня чувствовать, что я могла бы научиться летать.

Все его тело замирает. Дыхание, которое в конце концов вырывается из его легких, медленное и прерывистое.

— Я думал, ты меня боишься. Учитывая все это.

— Я расслаблена. И тоже ненавижу себя за это. Хочу быть такой же отчужденной, незаинтересованной кошкой. Но реальность такова, что это не так. И это ужасно. Я также надеюсь, что нам не придется продолжать говорить об этом, потому что все это звучит довольно ужасно. Но не хочу попасть в одну из тех ситуаций, когда какое-то глупое недоразумение можно было бы уладить простым разговором, потому что я ненавижу это дерьмо. Это неубедительно. Согласен?

— Ага.

— Отлично. Итак, каков итог? Мы оба думаем, что это невозможно, но в то же время то, что между нами - потрясающе. Мы оба думаем, что это фантастично и в то же время отстойно. У нас обоих серьезные проблемы с доверием, друзья, которым это не понравится, и действительно проблемные личные истории, которые, скорее всего, вызовут всевозможные проблемы в будущем, но прямо сейчас это продолжается.

— Это?

— Мы.

— Вот так просто?

— Ага. Я только что решила. Та речь о башне из слоновой кости и темных дорогах, которую ты произнес, действительно нашла отклик во мне. Но ты все равно должен пообещать мне насчет Ставроса. Это не подлежит обсуждению.

Деклан хватает меня за подбородок и приподнимает голову так, чтобы я смотрела ему в глаза. Его прекрасные, голубые глаза сияют. Хриплым голосом он произносит:

— Обещаю.

— Спасибо.

— Но у меня действительно есть вопрос.

— Какой? — спрашиваю я.

— Если ты не моя пленница, тогда кто ты?

Я на мгновение задумываюсь об этом.

— Не люблю навешивать ярлыки, но если тебе нужно как-то меня называть, ты можешь просто называть меня своей королевой.

Его поцелуй грубый и глубокий. Деклан перекатывается на меня, даря мне свое тепло и тяжесть, и целует меня до тех пор, пока я больше не могу дышать. Он отстраняется, тяжело дыша, его напряженный член зажат между нами.

— Это будет трудный путь, малышка. Ты готова к этому?

Малышка. О, что это слово со мной делает. Как оно заставляет все внутри меня светиться. Я улыбаюсь ему снизу вверх.

— Чем сложнее, тем лучше. По крайней мере, знаю, что я не заскучаю.

Он рычит:

— Ты чертовски права насчет этого, — и прижимается своим ртом к моему.

Затем Деклан трахает меня с такой страстью и обладанием, что не может быть никакой ошибки в том, что я ему не принадлежу. Я засыпаю потная и насытившаяся в его объятиях.

Когда просыпаюсь утром, у меня все болит, и я умираю с голоду. Деклана нет, но у меня начались месячные, окрасившие простыни подо мной в ярко-красный цвет.

Странно, но кровавое пятно имеет форму сердца.

Я надеюсь, что это не плохое предзнаменование.

— Ты что, с ума сошел?

— Нет.

— Да, так. Ты, черт возьми, рехнулся. Она, черт возьми, гражданское лицо!

— Я знаю, кто она такая. Не ори так. Ты слишком сильно привлекаешь внимание.

Мама-футболистка, загружающая своих детей в микроавтобус, припаркованный рядом с нами, бросает на меня еще один косой взгляд. Она бросает взгляд на Грейсона на переднем сиденье, татуированные руки которого крепко сжимают руль, и говорит своей дочери с косичками поторопиться и сесть в машину.

Она, наверное, думает, что мы педофилы. Реальность еще хуже.

В течение последних десяти лет каждую неделю в один и тот же день в одно и то же время мы с Грейсоном встречались где-нибудь в городе в его машине. Сегодня наша встреча состоялась на стоянке на третьем этаже гаража рядом с кинокомплексом.

Грейсон всегда ездит на бежевом «шевроле импала» старой модели. Я всегда сажусь сзади, а он садится спереди. Он никогда не поворачивается, чтобы посмотреть на меня, когда забираюсь в машину. Я никогда не прощаюсь, когда ухожу.

Иногда у меня возникает гнетущая мысль, что мы все равно будем делать то же самое, когда станем стариками, через тридцать лет.

Но сомневаюсь, что проживу еще два года. Та жизнь, которую я веду, не предполагает смерть от старости.

Хотя именно так я думал более двадцати лет назад, когда только начинал, когда с Грейсоном в моей жизни был седой старый куратор по имени Говард, который обычно рассказывал бессвязные бессмысленные анекдоты об Олимпийских играх восемьдесят четвертого года. Он умер от цирроза печени.

Отличный способ уйти. Услышь я такой диагноз, наверное, пустил бы себе пулю в лоб.

Более тихим, более сдержанным тоном Грейсон говорит:

— Я бы никогда не одобрил идею забрать ее с собой, но ты мне не говорил.

— Это была идея Диего. Он не сказал тебе, потому что знал, что ты бы этого не одобрил. Я согласился с этим решением.

— Отлично. Значит, теперь ты тоже стал изгоем?

— О, только не надо драматизировать. Вашего разрешения не требуется.

— Но, насколько мне известно, как раз требуется. Ты должен держать меня в курсе, Дек.

— Я не обязан ничего делать, Грей. Что ты и сам прекрасно знаешь. — Он смотрит на меня в зеркало заднего вида, его темные глаза становятся еще темнее от ярости.