Аль-Фарух пробежал кончиком среднего пальца по переносице и приложил палец к плотно сжатым губам.

— Почему ты говоришь, что не знаешь, куда ехать? Неужели ваши потери при Хаттине настолько велики?

Синклер встал, подошёл к скале, образовывавшей стену их маленького убежища, прислонился к ней и уставился в сгущающуюся ночь.

— Ночь здесь, в пустыне, наступает быстро, — заговорил он, не поворачивая головы. — В Шотландии, где я вырос, тусклый свет в это время года не угасает часами даже после захода солнца. Во французском языке для такого явления нет подходящего слова, но мы называем время между днём и ночью вечерней зарёй... Даже больше, чем наши потери, меня беспокоит само поражение при Хаттине. Поражение, а не потери, хотя, видит Бог, они ужасны. Насколько мне известно, ваш султан не из тех, кто может упустить возможность, дарованную ему Всевышним. А победа, которую он одержал при Хаттине, в его глазах выглядит именно так. Вот почему я подозреваю, что к этому времени Тивериада уже сдалась ему. Полагаю, люди Саладина заняли также Ла Сафури, а может, и Назарет. Будь я на его месте, во главе победоносной армии, сознавая, что силы франков если не уничтожены, то пребывают в состоянии хаоса, я бы немедля пошёл на Иерусалим.

Синклер выпрямился и снова повернулся к сарацину.

— Боюсь, из-за этого мне некуда бежать... Когда ты молился в последний раз?

Аль-Фар ух призадумался.

— Не так давно, в положенный час. Ты уже был здесь тогда, просто не ничего заметил.

— А разве тебе не положено молиться, обратясь к востоку? Сарацин улыбнулся.

— Аллах требует наших молитв, но в милосердии своём не настаивает, чтобы люди истязали себя, если они больны или увечны. Когда я поправлюсь, я буду молиться как подобает, а до тех пор — как смогу.

— Что ж... А когда ты в последний раз справлял нужду? Сарацин широко распахнул глаза, потом пожал плечами. — В то утро, когда уехали мои друзья. Но я мало ел с тех пор, поэтому настоятельной необходимости в том нет.

— Но ты поел сейчас. Ты сможешь передвигаться, если я тебя поддержу?

— Пожалуй, да.

— Хорошо. Твои друзья вырыли отхожую яму?

— Да, неподалёку, но всё же на подобающем расстоянии. Нужник в десяти шагах справа от укрытия.

— Если я помогу тебе туда добраться, ты справишься дальше сам?

— Да, справлюсь.

— Хорошо. Итак, если я помогу тебе встать и идти, ты не будешь пытаться меня убить?

В глазах сарацина промелькнул едва заметный намёк на улыбку.

— Уж никак не раньше, чем ты проводишь меня обратно, хоть я и дал клятву истреблять всех неверных при каждом удобном случае.

Синклер хмыкнул и шагнул вперёд, протянув здоровую руку.

— Да будет так. Давай посмотрим, удастся ли нам поднять тебя на ноги. Будь осторожен с моей левой рукой: она сломана так же основательно, как твоя нога, зато забинтована куда как хуже. Когда ты поднимешься, мы выйдем, и я оставлю тебя справлять нужду. Когда закончишь, кликни меня; я приду и помогу тебе вернуться.

Когда они покончили с делами в отхожем месте, совсем стемнело, и они снова устроились в образованное скальным выступом убежище. Некоторое время рыцарь и сарацин толковали о случайных, незначительных вещах. Но всё было спокойно, оба устали и были слабы, поэтому довольно быстро погрузились в сон. Засыпая, Синклер успел подумать, что не мешало бы ему проснуться пораньше и на всякий случай убраться подальше отсюда.

Синклер проснулся оттого, что рот ему закрыла мозолистая ладонь. Он дёрнулся, но тут же замер, почувствовав у горла холод ножа. Рыцарь лежал неподвижно в ожидании смерти. Рассвет ещё не наступил, Синклер слышал, что вокруг кто-то движется. Да, ему следовало предвидеть, что всё обернётся именно так.

— Кто этот неверный пёс? Перерезать ему горло?

Голос прозвучал прямо над головой Синклера, и рыцарь почувствовал, как лезвие сильней надавило на его горло. Удар ножа казался неминуемым, но, когда тамплиер сжался в ожидании неизбежного, прозвучал непререкаемо властный голос аль-Фаруха, и рука с ножом застыла.

— Нет! Не трогай его, Сабит. Он делил со мной хлеб и соль, и я его должник.

Человек по имени Сабит фыркнул и сел на корточки, убрав руку с лица Синклера. Однако нож от горла франка не убрал, хотя теперь не давил на рукоять.

— Как ты можешь быть должником ференги, амир?

В голосе Сабита звучало нескрываемое отвращение.

— Он неверный, ты не можешь быть связан с ним нашими священными законами. Что за смехотворная мысль!

— Ты считаешь уместным смеяться надо мной за то, что я проявляю милосердие, Сабит?

Сурового тона слов аль-Фаруха оказалось достаточно, чтобы Сабит убрал нож от горла Синклера.

— Нет, амир. Я лишь хотел...

— Ты лишь хотел оспорить моё решение, полагаю.

— Никогда, амир.

Сабит встал на колени и выпрямился, заглядывая в лицо своему господину.

— Я просто подумал...

— Странно, Сабит. Я и не подозревал, что ты умеешь думать. Но от тебя не требуется раздумий, лишь повиновение и верность. Ты согласен со мной?

— Как будет угодно амиру.

Синклеру не нужно было видеть лицо Сабита, чтобы понять, как тот пал духом.

— Превосходно. Теперь поблагодари Аллаха за его милосердие и моё хорошее настроение, а потом отведи ференги туда, откуда он не сможет услышать наш разговор. Он заявил, что не понимает нашей речи, но мне кажется, есть смысл проявить осторожность, поскольку нам многое нужно обсудить.

— Аллах акбар. Слушаю и повинуюсь, амир.

Когда Сабит поднялся на ноги, аль-Фарух перешёл с арабского на раскатистый, с сильным акцентом французский язык:

— Зря ты не уехал прошлой ночью, Лак-Ланн, ибо теперь ты пленник. Мой помощник Сабит — хороший человек, но он начисто лишён гибкости и широты взглядов. Он готов был перерезать тебе горло.

— Догадываюсь, — пробормотал Синклер, стараясь говорить невозмутимо. — Благодарю, что спас мне жизнь.

Он поколебался.

— Я слышал, как он называл тебя «Амир». Это что, твоё имя?

— Амир — не имя. Так звучит в их устах мой титул. Я их эмир, понимаешь? Мы живём далеко от других людей, изъясняющихся на нашем языке. Бедуины, владеющие чистым арабским языком, говорят «эмир», но в наших краях принято произносить «амир». А сейчас ступай с Сабитом. Он побудет с тобой, пока я посовещаюсь с командирами, ибо мой отряд прибыл сюда в полном составе. Они доложат мне обо всём, что произошло за последнюю неделю. А тем временем Сабит отведёт тебя в сторонку и приглядит за тобой, пока я не решу, как с тобой поступить. Иди с ним и благодари Аллаха за то, что мне удалось остановить руку Сабита, прежде чем он успел тебя убить. Теперь он больше для тебя не опасен.

— Благодарю ещё раз. Похоже, ты куда более влиятельный человек, чем мне показалось сначала. Что ж, пойду с твоим помощником.

— Ступай. Сабит тебе поможет. Помоги ему подняться, Сабит.

Последняя фраза была произнесена по-арабски. Сабит повиновался, и в разгорающемся утреннем свете Синклер наконец-то сумел его рассмотреть. Этот здоровенный детина с двумя глубокими желобками между кустистыми бровями, с крючковатым, как клюв, костистым носом носил островерхий шлем со свободно намотанной поверх складчатой белой куфией; концы куфии ниспадали так, что складки скрывали нижнюю часть лица. Правый глаз Сабита был закрыт чёрной нашлёпкой, от неё тянулся вниз ясно видный даже в тусклом свете багровый шрам, который терялся под слоями ткани, закрывавшей рот и подбородок.

Левой рукой поглаживая рукоять висящего на боку длинного, изогнутого меча, сарацин протянул другую руку и рывком поднял Синклера на ноги. Тому потребовалось несколько мгновений, чтобы восстановить равновесие, после чего тамплиер сделал первый шаг к выходу из убежища. Сабит шёл позади него, на всякий случай положив руку на плечо христианина.

Когда Синклер выбрался из тени на открытое место, вокруг воцарилась тишина. Он с любопытством огляделся по сторонам: на него при свете зари с не меньшим любопытством взирали более сотни людей, многие из них ещё даже не успели спешиться. Никто не промолвил ни слова, никто не шевельнулся, когда Сабит осторожно, пальцем, подтолкнул Синклера вперёд, но все взгляды следовали за франком. Тамплиер прошёл шагов тридцать вдоль основания утёса, и тут рука сопровождающего сжала его плечо.