— Ты глубоко задумался, ференги.

Аль-Фарух говорил по-французски свободно, несмотря на гортанные арабские обертоны. Синклер усмехнулся и почесал в затылке.

— Так ведь есть о чём подумать. Призна́юсь, я размышлял, не забраться ли мне на твоего коня и не дать ли дёру, прежде чем к тебе на выручку подоспеют друзья.

— Если они подоспеют. Ни в чём нельзя быть уверенным, кроме того, что уже записано. Может, воля Аллаха, благословенно будь имя Его, состоит в том, чтобы я остался здесь и умер.

Синклер некоторое время думал об этом, потом медленно кивнул.

— Мне почему-то кажется, что Аллах вряд ли захочет отказаться от такого надёжного оружия, каким, сдаётся, являешься ты... Но вот что странно: мысль о том, чтобы уехать и бросить тебя на произвол судьбы, мне очень не нравится.

Глаза сарацина сузились, превратившись в щёлки.

— Более чем странно — это смахивает на безумие. Какое тебе дело до того, что случится со мной, если, оставаясь здесь, ты рискуешь? Ты попадёшь в руки моих людей, если они всё же прибудут, и с каждой проведённой здесь минутой всё больше подвергаешь себя опасности.

Губы Синклера тронула лёгкая улыбка.

— Может, это безумие или слабость, но так уж я воспитан. По моему разумению, человек чести не должен бросать другого человека на погибель, если имеет возможность его спасти или хотя бы ему помочь.

— Честь? Это...

Сарацин умолк, подыскивая нужное слово.

— Это такая идея? Нечто, не имеющее субстанции. Понятие, которое с виду многие уважают, но лишь немногие понимают его истинное значение.

— Даже правоверные Аллаха?

— Увы, да. Впрочем, не сомневаюсь, как и твои соплеменники.

— Да, ты прав...

Синклер снова перешёл на шотландский, но, судя по всему, сидящий напротив человек понял сказанное по тону.

— Как тебя зовут, ференги? Моё имя ты уже знаешь.

— Лаклан Морэй.

Эта ложь сорвалась с губ Синклера естественно и непроизвольно.

— Лаклан... звучит почти как арабское имя. Лак-лан Мурр-ай.

— Может, для тебя оно звучит и так, но имя шотландское.

— И у тебя почти нет бороды. Я думал, все франкские рыцари носят бороду.

Синклер сокрушённо почесал свой поросший щетиной подбородок.

— Верно. Хотя бы поэтому меня трудно принять за храмовника. Конечно, за долгое время борода может и отрасти, что вряд ли меня порадует. Многие мои соплеменники считают это недостатком, чуть ли не недугом: растительности у меня на лице немного, а кожа... Тебе известно слово «чувствительная»?

Сарацин покачал головой, и Синклер пожал плечами.

— В общем, когда у меня отрастает борода, кожа начинает шелушиться и болезненно чесаться. Поэтому, чтобы жить спокойно и не расчёсывать себя до крови, я решил по возможности чисто бриться. К сожалению, далеко не все мои товарищи-франки относятся к этому с пониманием.

Разумеется, Синклер умолчал о том, что выбритый подбородок позволял ему изменять свою внешность с помощью накладных бород разных форм и цветов, в зависимости от обстоятельств.

— Расскажи мне о Хиттине... Хаттине, как ты его называешь.

Просьба была высказана в мягкой форме, но прямо, без обиняков, и застала Синклера врасплох. Не найдя ответа, он растерянно молчал.

Сарацин выпрямился, разминая плечи.

— Ты первым делом спросил, был ли я при Хаттине. То, как ты задал этот вопрос, привлекло моё внимание. Теперь ты знаешь, что меня там не было, но Хаттин находится недалеко от места, которое ты называешь Тивериадой. Там нам повелел собраться султан — да улыбнётся ему Аллах. Было ли у Хаттина сражение? Не потому ли ты здесь один?

Синклер мысленно выругал себя за неосмотрительность, но смысла лгать не было. Он вздохнул.

— Да, сражение состоялось.

— Понятно. И оно было... решающим?

— Боюсь, да. Мы потерпели поражение. Ваши одержали верх.

— Хвала Аллаху. Что там случилось?

— Что случилось? О чём ты спрашиваешь? Тебе доводилось сражаться в великих битвах, с участием тысяч воинов?

— Да, несколько раз.

— А доводилось тебе командовать в такой битве?

Сарацин задумался.

— Нет, я командовал своим отрядом, но не всем войском. Я не из высших военачальников.

— Я тоже. Поэтому ты не хуже меня знаешь, что воин имеет смутное представление о ходе всего сражения. О победе или поражении он узнает под конец, а в гуще боя стремится защитить себя, своих товарищей — и выжить. Могу лишь сказать, что в битве при Хаттине сражались огромные силы. У нас была самая сильная армия, какую когда-либо выставляло королевство, — более тридцати тысяч тяжеловооружённых рыцарей, союзников из Туркополя и пехотинцев. Но ваш султан Саладин собрал как минимум вдвое больше воинов, и мы были разбиты. Честно говоря, основное сражение я видел лишь урывками, издалека: в самом начале боя мой конь пал, я сломал руку и остался в стороне от главной схватки. В ту ночь мы спаслись вдвоём с другом и собирались добраться до Ла Сафури, но нас застигла песчаная буря.

— А где твой друг сейчас?

— Сгинул где-то в песках. Он тащил меня на волокуше две или три ночи — тогда из-за ран я почти всё время пребывал в беспамятстве, — а потом пошёл поискать воды, оставив меня спать в найденной им пещере. Когда я проснулся, бушевала буря. С тех пор я его не видел. Кто знает, где он сейчас. Я молюсь, чтобы он спасся, но надежды на это мало.

— И что ты будешь делать теперь? Куда двинешься, если уедешь отсюда?

— Не имею ни малейшего понятия. Возможно, мне просто некуда ехать.

Синклер хмыкнул с насмешливой досадой.

— Может, именно поэтому у меня нет особого желания пускаться в путь.

Неожиданно аль-Фарух властно поднял руку и склонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. Синклер навострил уши, стараясь понять, что привлекло внимание сарацина, но кругом царило лишь безмолвие пустыни. Наконец сарацин опустил руку и покачал головой.

— Мне показалось, приближаются всадники.

Он глянул на Синклера и, высоко приподняв бровь, добавил:

— Однако, если ты надумал уезжать, советую сделать это сейчас.

Синклер повернул голову и уставился в сгущающиеся сумерки, немного удивившись тому, как быстро день подошёл к концу.

— Я думал об этом, — сказал он, не глядя на аль-Фаруха. — И вижу, что мне нужно принять решение. Недавно мы затронули вопрос о чести. Для меня в понятие «честь» входят обязанности, которые мы, франки, называем долгом.

Аль-Фарух кивнул с бесстрастным лицом.

— У нас тоже имеются обязанности. Некоторые из них более обременительны, некоторые — менее.

— Что ж. Раз эта, как ты сказал, «идея» тебе понятна, может, ты поможешь мне разрешить дилемму. День почти подошёл к концу, и, если я отправлюсь в путь, мне придётся ехать в темноте неведомо куда, не разбирая пути, с единственной целью — не попасть в руки твоих воинов и избежать плена. Той же цели я могу достичь, оставшись на месте, — если твои люди сюда не нагрянут. С другой стороны, если твои воины всё-таки явятся, я вполне могу наткнуться на них в темноте, пустившись в путь, — откуда мне знать, с какой стороны они прискачут? Моя дилемма состоит в следующем: если сейчас я поеду наугад по незнакомой пустыне, пытаясь избежать плена, сообразен ли будет такой поступок с правилами чести? Ведь мой долг предписывает мне хранить свободу. Буду ли я виноват в пренебрежении этим долгом, поступая опрометчиво и без нужды подвергая себя опасности? Ты понимаешь, что я имею в виду, мессир сарацин? Что правильнее с точки зрения долга — уехать сейчас в темноте, быть может себе на погибель, или рискнуть и остаться здесь?

Некоторое время оба молчали, потом Синклер продолжал:

— Кроме того, как я уже говорил, мне не по душе бросать тебя одного... Поэтому я решил остаться здесь до наступления утра. Потом, если твои люди не появятся, я устрою тебя поудобнее, отъеду подальше, чтобы не было риска попасть в плен, и подожду. Если твои спасители опять-таки не явятся, я вернусь и поем с тобой... Ведь ничего не изменится и я по-прежнему не буду знать, куда мне ехать.