— Но то было убийство, Алек, — массовое убийство, какого я не мог себе даже вообразить. Умышленное, заранее обдуманное и безжалостное убийство. Смертный грех. Если ад с пламенем и серой, в который верят христиане, действительно существует, Ричарду Плантагенету уготовано там особое место, ведь ничем в христианской доктрине, никакими логическими ухищрениями схоластов невозможно оправдать содеянное этим человеком. И этот же человек публично принёс благочестивый обет вернуть Святую землю чадам сострадательного Спасителя, во имя их живого милосердного Иисуса!

Алек Синклер кивнул.

— Твой сюзерен вовсе не столь благороден, каким его видит весь мир.

— Именно так.

— Ну что ж, у нас есть и другие важные дела, которые следует обсудить, только не здесь. Здесь слишком много чутких ушей. Возьми свой арбалет и какую-нибудь мишень и поедем, потренируемся в стрельбе... Там, где нас никто не сможет подслушать.

Некоторое время спустя, отъехав на полмили от лагеря, Сен-Клер воткнул длинное копьё у подножия дюны и привязал к нему в качестве поперечины свой кинжал в ножнах. Когда он накинул на поперечину старую конскую попону и нахлобучил на конец древка ржавый помятый шлем, это стало смахивать на худощавого рослого человека — если смотреть издалека.

Убедившись, что со стороны это покажется настоящей мишенью, Андре снова сел в седло и отъехал от мишени на сто двадцать шагов, туда, где его ожидал Синклер. Оба рыцаря спешились, расседлали коней и надели им на морды мешки с овсом. Только позаботившись о животных, кузены взяли свои арбалеты и встали у линии, которую Алек прочертил каблуком на песке.

Ни один из них не взял с собой арбалет с металлической дугой, ибо это оружие было слишком мощным для подобных упражнений. Болты стоили дорого, а если бы они пролетели мимо мишени и затерялись в песках, их вряд удалось бы найти. Поэтому рыцари взяли арбалеты меньшей дальнобойности: чтобы управляться с ними, требовалось меньше силы, но больше умения и искусства. С таким оружием и на таком расстоянии от мишени болты, скорее всего, можно будет подобрать и использовать снова.

Андре выстрелил первым, критическим взглядом проследил за полётом болта, а когда он упал рядом с мишенью, слегка сменил позицию и выстрелил ещё раз. Он удовлетворённо хмыкнул: на сей раз болт поразил цель и отскочил от копейного древка. Кузен Сен-Клера кивнул, тоже встал в позицию и повторил достижения Андре, только второй болт Синклера отскочил от мишени влево, а не вправо.

— Что ж, хорошо, — промолвил Андре, держа оружие под мышкой, — теперь всё в порядке. Мы оба поразили мишень, за нами вроде никто не следит, а если бы даже следил, всё равно не смог бы незаметно подобраться ближе и подслушать. Полагаю, теперь мы можем поговорить?

— Можем.

Синклер повернулся и, понурив голову, зашагал туда, где на склоне маленького песчаного холма лежало его седло. Вставив ногу в арбалетное стремя, он положил на ложе оружия скрещённые руки. Андре пошёл за ним, молча наблюдая за кузеном. Молодой рыцарь знал: что бы сейчас ни сказал Алек, его слова не будут непродуманными и случайными.

— Я почувствовал... — Алек осёкся, потом продолжил: — Я почувствовал, что ты изменился, кузен. То ли лишился чего-то, то ли, наоборот, что-то приобрёл.

Андре продолжал молчать. Он видел, что Алек не может подобрать подходящих слов — Синклер говорил куда более скованно, чем обычно. И не потому, что был шотландцем: французским Александр Синклер владел превосходно, хотя в его выговоре чувствовалось северное происхождение, прежде всего — в слишком чётком для урождённого галла произношении гласных.

— Возможно, я пробыл здесь, в Святой земле, слишком долго, — сказал Алек после недолгого раздумья. — Я привык к одиночеству, привык жить в стороне от людей, анахоретом. В стороне от христиан, если ты понимаешь, что я хочу сказать. При этом я старался следовать тем путём, который открыло для меня братство. Вот почему я оказался не готов к переменам, которые все недавно прибывшие из-за моря воспринимают как нечто само собой разумеющееся. Я говорю, конечно, не о внешних переменах, явных и очевидных, на которые каждый может указать. Нет, я имею в виду изменения нравственного характера. Сейчас я вижу, что с тех пор, как покинул Шотландию, христианский мир, многое сильно изменилось. И это в первую очередь касается восприятия: люди теперь по-другому смотрят на мир и на то, что в нём происходит.

Синклер снова умолк, качая головой.

— Ты явно не понимаешь, о чём я тут толкую, и мне трудно тебя в этом винить.

Он набрал в грудь воздуху, выдохнул и ущипнул себя за переносицу.

— Давай-ка я попробую объяснить по-другому. Я говорю об истинах, которые поведали мне наши братья из ордена Сиона, когда я был удостоен посвящения в братство. Об истинах, оставшихся неизменными с тех пор, как двенадцать столетий назад наши предшественники бежали из Иерусалима, спасаясь от ярости римлян, и лживая, безбожная «правда» Рима над ними восторжествовала. И вот теперь, более тысячи лет спустя, мы с тобой вновь находимся на земле предков — и вновь имеем дело с яростью Рима, пусть иной, обновлённой, но всё же римской версией истины. Все мы, члены братства, поклялись следовать определённым обетам и установлениям, чтить некие древние заветы, и это должно даровать нам возможность неизменно с честью исполнять свой долг и свои задачи. Причём предполагается, что с момента своего возникновения и эти обеты, и эти задачи остаются незыблемыми. Но взгляни сейчас на Римскую церковь. В ней нет ничего незыблемого, Андре. Всё — любое предписание, любое правило, любой догмат, любая обязанность — меняется по воле того, кому удастся захватить власть. Чтобы не ходить далеко, вспомним об основании нашего ордена Храма девяносто лет тому назад. До его основания, на протяжении тысячи лет сама мысль э том, что священники и монахи могут сделать своим ремеслом убийство, была бы предана анафеме. Но пришло время — и клирики, создавшие наше братство, коренным образом изменили это представление, ранее казавшееся незыблемым. Замечу, изменили к немалой личной выгоде. Всё, что для этого потребовалось, — поменять местами некоторые постулаты да пересмотреть взгляды на волю Господа, которую выражают и истолковывают его служители. Но раз так, ничто в Римской церкви не абсолютно... Ты поспеваешь за ходом моей мысли?

Сен-Клер кивнул.

— Вполне. Только понятия не имею, к чему ты клонишь.

Лёгкая улыбка промелькнула на лице Синклера, слегка смягчив его серьёзное выражение.

— Да я и сам понятия не имею. Но полагаю, нам обоим не помешает найти новые ориентиры. Я осознал это, когда по твоему голосу понял, как ты относишься... Какое отвращение вызывает у тебя то, как Ричард обошёлся с пленными мусульманами.

Сен-Клер лишь слегка покачал головой да понизил голос.

— «Отвращение» — слишком мягко сказано. У меня просто нет подходящих слов, чтобы выразить, что у меня на душе. Но чувства, которые кипят во мне, очищают меня. Во всяком случае, я на это надеюсь. Но между нами, Алек, не должно быть недопонимания или лжи. Ричард не просто «дурно обошёлся» с пленными мусульманами. Он перебил их, и место убийства до сих пор пропитано кровью. Он истреблял их тысячами, причём по единственной причине — желая сорвать на них досаду и показать Саладину, что раздражён поведением султана.

— Ричард — твой сюзерен, Андре.

— Нет, кузен, я больше не вассал Ричарда. Вассальные отношения между нами закончились, когда я стал тамплиером. Ты это прекрасно знаешь, потому что точно так же прекратил отношения со своим сеньором. Сам Ричард пожелал, чтобы я вступил в Храм, и, делая это предложение, прекрасно понимал: если я стану тамплиером, он потеряет право на мою службу и верность. Так и произошло. Ричард Плантагенет больше не может требовать от меня исполнения вассального долга. Но даже тогда он проявил двуличие, подбивая моего отца принять участие в Великом походе... Но не потому, что нуждался в нём. Мессир Анри Сен-Клер не обладал никакими особенными навыками и достоинствами, Ричард Английский мог бы где угодно найти другого главного военного наставника. Нет, простая и неприглядная истина заключается в том, что Ричард вообразил — или ему нашептали, — что мессир Анри должен отправиться с ним на войну в качестве щита. Да, из отца получился прекрасный щит против любимого сподвижника Генриха Второго, маршала Англии Уильяма, который якобы угрожал Ричарду. Эта мысль засела у Ричарда в голове и мгновенно превратилась в его непререкаемую волю, против которой мой отец был бессилен...