— Точно не знаю, но можете спросить у Гарри. Должно быть, не раньше чем через полгода после хаттинского сражения.

— Да, скорее всего. Итак, он добрался до Тира. Должно быть, храмовники носили его на руках, когда он наконец-то вернулся?

— Мне говорили, что тамплиеры пытались устроить в его честь праздник, ибо люди Дугласа славословили его везде, где только можно. Да и франки, бог свидетель, нуждаются сейчас в героях... Правда, в первую очередь в героях-завоевателях, в победителях. Особенно в Тире.

Алек Синклер кивнул. Тир оставался единственным городом в Святой земле, который ещё удерживали христиане. Единственным клочком суши, не захваченным сарацинами. В дни, недели и месяцы после разгрома при Хаттине именно туда стекались остатки крестоносного воинства. Конрад Монферратский, германский барон, вырвавший город из хватки Саладина буквально за миг до того, как Тир мог быть потерян навеки, правил там железной рукой. Он претендовал на власть и над находившимися в городе тамплиерами, что само по себе показывало, насколько низко закатилась звезда Храма после Хаттина. Всего в Тире собралось меньше сотни храмовников — рыцарей и сержантов, вместе взятых. И когда в Тир явился Гарри, там уже был Жерар де Ридефор.

— Насколько я понимаю, появление Дугласа ему не очень понравилось.

— Само собой.

Ни Алеку, ни Андре больше не надо было говорить на эту тему.

Де Ридефор, славившийся высокомерием, вспыльчивостью и нетерпимостью, исходил в Тире бессильной злобой оттого, что оказался в подчинении у Конрада. Он был вынужден выслушивать приказы германца и смиренно повиноваться под угрозой изгнания его рыцарей из города. Магистр Храма ничуть не сомневался, что маркиз выставит и его самого, и всю его конгрегацию при малейшем намёке на неподчинение или противодействие. Это де Ридефору и пришлось довести до сведения своих тамплиеров. Все знали, как коробит его, воплощающего в своём лице орден Храма, от осознания своей неспособности изменить положение вещей. Во время и после хаттинской битвы он потерял всех своих командиров, не говоря уж о четырёх пятых простых тамплиеров. Де Ридефор переживал это унижение, стиснув зубы от злости и пряча мрачный, угрюмый взгляд.

Де Монферрат был новым человеком в Латинском королевстве — германцем, чья вассальная верность в первую очередь принадлежала Священной Римской империи, то есть константинопольской патриархии и ортодоксальному христианству. Поэтому излюбленным духовно-рыцарским орденом Конрада являлся пестуемый Фридрихом Барбароссой Тевтонский орден, другие же ордена — тамплиеры и госпитальеры — едва ли могли рассчитывать на его поддержку. По мнению Конрада, было бы в высшей степени разумно и желательно, чтобы именно тевтонские рыцари стали главной силой, поддерживающей христианство на территории Иерусалимского королевства — в первую очередь, конечно, восточное христианство[13]. Монферрат полагал, что по прошествии времени Латинское королевство может и должно стать Тевтонским. А всё, что составляло опору римского или, как говорили ортодоксы, папского католицизма, надлежало вытеснить из Иерусалима... И в первую очередь, конечно, франкских рыцарей. Если бы Конрад добился своего и сделался королём, ни госпитальерам, ни тамплиерам в Святой земле просто не осталось бы места.

— Смерть Барбароссы, должно быть, стала для Конрада настоящим ударом, — пробормотал Синклер, и его кузен кивнул.

— Да, и весьма чувствительным.

— Несомненно. Могу представить себя на его месте! — заявил Синклер. — Вот он восседает на троне, который сам добыл, и дожидается прибытия своего грозного родича императора с армией в пятьсот тысяч человек — такого войска хватило бы, чтобы задирать нос перед кем угодно, от Саладина до Ричарда Плантагенета и Филиппа Французского. Конрад, надо думать, уже чувствовал себя всемогущим и неодолимым... И вдруг на грохочущем копытами коне примчался запылённый гонец и сообщил, что его мир рухнул. Император мёртв, великая армия рассеялась, все надежды и чаяния Конрада превратились в дым, уносимый ветром.

Алек удивлённо покачал головой.

— Уж не знаю, как бы я приноровился к столь грандиозной перемене. Но я, конечно, не Конрад Монферратский. Пережить такое непросто для любого человека: почти добраться до вершины — и вдруг, в шаге от неё, сорваться и покатиться вниз. А ведь на него обрушился ещё один удар: Саладин освободил Ги де Лузиньяна. Просто невероятное стечение обстоятельств.

— Да, так и есть — совершенно невероятное. Поэтому сомнительно, что это всего лишь совпадение. Алек, что бы там ни говорили многие, Саладин отнюдь не дурак. Он отпустил Ги де Лузиньяна, взяв с пленника честное слово, что тот больше не поднимет оружия против ислама. Все это знают и смеются над султаном, считая его глупцом, не ведающим, что христианин не признаёт святость клятвы, данной под принуждением неверному. Но подумайте вот о чем. Саладин воевал с нами много лет, за это время имел дело со множеством наших высших военачальников и владык. И вы действительно считаете, что он настолько туп, чтобы не знать, с каким насмешливым презрением относятся франки к нему и ко всем мусульманам? Имейте в виду — этот человек объединил под своей властью весь исламский мир, от Сирии до Египта, объединил два халифата и способен вывести в поле, возможно, самую огромную армию за всю историю человечества. Армию больше, чем была у Ксеркса или Дария; возможно, даже больше, чем была у Александра. Вам не кажется более вероятным, что султан мигом уразумел, какую угрозу для него представляет де Монферрат, и счёл, что освобождение короля Ги сыграет мусульманам на руку? Ибо Саладин знал, что Ги немедленно нарушит слово и устремится в Тир, чтобы потребовать у Конрада вернуть ему королевство и все утерянные права.

— Само собой, это имеет смысл, — согласился Алек Синклер, глядя вдаль. — Так ведь и вышло. Прошло немного времени, и Ги с Конрадом вцепились друг другу в глотки.

— Да, времени прошло совсем немного. Но ветер переменился, и прямо в лицо Саладину повеяло дымом пожара, ведь когда Конрад вышвырнул де Лузиньяна из Тира, Ги двинулся на юг, чтобы осадить Акру. Он взял с собой тамплиеров во главе с де Ридефором... И это снова возвращает нас к заключительной части истории Гарри.

— К заключительной части истории Гарри?

Синклер закинул ногу на ногу и, обхватив колено руками, откинулся назад.

— В каком смысле? Ведь Гарри здесь, с нами.

— Да, но послушайте. Де Ридефор, будучи тем, кто он есть, понял, что продвижение Гарри в иерархии Храма принесёт ему, де Ридефору, большую пользу. Гарри был популярен среди братьев и почти так же хорошо известен среди воинов-мирян, поэтому магистр решил назначить его на один из командных постов, освободившихся после Хаттина, о чём и сообщил Дугласу. Тот отказался — любезно, но твёрдо, заявив, что не хочет повышения. Де Ридефор и слышать не желал возражений, но Гарри был упрям и настоял на своём. «Я — монах, — заявил он магистру, — и вступил в Храм, привлечённый простотой жизни тамплиера и обетом нестяжания. Я стал храмовником, дабы, как подобает монаху, блюсти устав и искать спасения души с помощью молитвы и послушания».

— Очевидно, Гарри выиграл этот спор.

— Да, так и случилось. Де Ридефор был вне себя, но ничего не мог поделать. Простота позиции Гарри, публичность спора, который затеял сам магистр, не допускавший и мысли, что может получить отпор, связали де Ридефору руки. Так, возможно, впервые за всё время своего пребывания в ордене, магистр столкнулся с тем, что ему отказали. Ридефор недвусмысленно дал понять, что считает сэра Гарри Дугласа нарушителем обета повиновения...

— Тут он прав.

— Возможно. Это спорный вопрос. Но магистр также заявил, что Гарри пренебрёг интересами ордена и вообще недостоин уважения, с которым относятся к нему сбитые с толку братья.

— Суровые слова, но вполне в духе Ридефора. Он был человеком мстительным.

— Мстительным? Возможно. Вообще-то я его не знал, но с тех пор, как прибыл сюда, слышал о нём больше, чем о ком-либо другом. Да, ему приписывают множество недостатков — он был и безжалостным, и угрюмым, и нетерпимым, и раздражительным, и упрямым. Но сейчас мне кажется, что всё это проистекало из его убеждённости в своей правоте. Он был выдающимся мужем, вождём, умевшим повести за собой других, хотя и чрезмерно пылким. Главной его страстью была вера и преданность Храму. Он не терпел никакого шутовства, не прощал ни малейшей угрозы тому, что считал воплощением Царства Божьего на земле. Но Жерар де Ридефор был безгранично предан тому, во что верил.