— У меня для тебя новость.

— А? — Она наклонила голову вбок.

— Завтра ты собираешь вещи и переезжаешь ко мне.

Мира поставила картонный стаканчик с логотипом кофейни на парапет и молча обняла его.

— А я начинаю работать, — закончил он уже ей на ухо, чувствуя, как она острым подбородком упирается в плечо.

Не уснуть на ходу Мире помогал разве что схвативший её за плечи холод сентябрьского вечера. Кончилось городское празднество, рассыпался разноцветными астрами салют, и все толпами повалили в спальные районы — домой. Теперь это слово звучало непривычно, ведь завтра, если мама всё-таки согласится, у неё будет уже другой дом.

Видеть на сориновских улицах так много людей было непривычно. Особенно поздним вечером. Теперь они не крались через освещённые участки, пытаясь срезать как можно больше расстояния и при этом ни с кем не столкнуться, — они размеренно шли по проспекту, а затем уходили во дворы, веря, что никто никому сегодня не причинит вреда. Держались за руки, кутали друг друга в куртки, разговаривали, смеялись и пели песни.

Шум остался с Мирой даже тогда, когда она закрыла изнутри входную дверь, — теперь он был слышен из приоткрытых в квартире форточек. Из последних сил смыв косметику, приняв душ и переодевшись в пижаму, Мира оставила серьёзный разговор на завтра и упала на подушку.

Она спала беспокойно, дёргалась, когда сориновские за окном бахали салютами и орали, но всё-таки спала — до тех пор, пока кто-то не сел на диван рядом, давя ей на плечо. Мира шелохнулась и поняла, что ей не кажется. Время потекло медленнее. И чем медленнее оно текло, превращаясь в густую, вязкую субстанцию, тем ближе придвигался к ней этот кто-то и тем сильнее он притискивал её к кровати, тем ярче становились всполохи красного света, ползающие по стенам. Дошло до того, что она не могла и двинуться. Оставалось только ждать, пока это кончится, и в поисках выхода убегать обратно в сон.

Когда у неё получилось, тяжесть облегчилась, вернулась возможность дышать, а красные всполохи рассеялись в темноте. Мира расслабилась, потянулась и раскинула руки в стороны, а правая рука вдруг кого-то тронула.

Он всё-таки здесь?

С каждым разом это пугает и удивляет всё меньше и меньше. Открываю глаза — за окном светят фонари — и вижу перед собой тёмную, но теперь совсем уже не вызывающую страха фигуру. Там, где у неё должно быть лицо, появляются и тут же растворяются в тиши полуразмытые звёздочки из красного света, так похожие то ли на астры, которые теперь стоят в вазе на столе, то ли на городской салют.

— Мне ничего не остаётся уже, кроме как привыкнуть, — вместо приветствия говорю я и привстаю, потому что лёжа чувствую себя неуютно. Какой-никакой, а всё-таки гость, если уж можно так сказать.

— А я бы на твоём месте сильно не привязывался, — парирует он, усаживаясь на компьютерное кресло напротив дивана. — Что в этом вообще может быть хорошего?

Я молчу, пытаясь найти варианты, и всё-таки не могу.

— Ты ведь до сих пор даже не знаешь, кто я, — продолжает он после недолгого молчания с таким тоном, будто сейчас начнёт плести о себе небылицы, стремясь запугать. — В прошлый раз тебе так и не удалось это узнать. А наяву интереса ты не проявила. У тебя, в конце концов, свои заботы. Туча своих забот.

Продолжаю молчать, глядя, как кружится там, где у него должно было быть лицо, звёздочка из красного света.

— Ты не находишь, что всё это затягивается? — не отстаёт он. — Я ведь не просто так к тебе прихожу, а чтобы дать понять…

— Что?

— А вот выложить все карты на стол уже не могу. Это от тебя зависит. От того, что ты делаешь наяву и что происходит потом здесь со мной. От того, замечаешь ты это или нет, — и что потом опять делаешь наяву…

Звёздочка плавно гаснет.

— От того, остаёшься ли ты в своей бетонной дыре… — Он изображает кавычки длинными тёмными пальцами. — …или видишь вокруг себя чудесный райончик, где…

— Так, значит, это всё-таки ты! — кричу я, чувствуя радость и раздражение одновременно. Сбрасываю с себя плед, вскакиваю, вмиг оказываюсь у компьютерного кресла и кладу руки ему на плечи.

— У меня нет «я», — как бы отгораживается он.

А следом начинает распадаться на части, расплёскивается по стенам и мебели алыми всполохами, и уже через пару секунд под моими руками ничего не остаётся. Сон наполняется голосом:

«Я просто показываю тебе то, к чему нужно присмотреться, чтобы потом сделать выбор».

Голос этот сдавливает меня в одну крохотную песчинку, выбрасывая в воскресное утро сентября.

Мира проснулась от дверного звонка и, услышав из подъезда, а затем в коридоре голос Артёма, решила сделать вид, что ничего не слышит, и постаралась не создавать шума. Слушала за закрытой дверью, как мрякает вечно голодный Пират, гремит по столу чашками мама, как закипает чайник и как всё круче завязывается их разговор.

Артём даже не предупредил, что придёт, а она почему-то не спросила, не поможет ли он ей рассказать всё маме. Он решил всё сам, за неё, и хорошо это было или плохо?

Мира вспомнила мерцающую красным темноту, встала с дивана, невольно скрипнув пружиной, подошла к письменному столу и аккуратно пересмотрела лежащие там наброски. Потом нагнулась, чтобы заглянуть в корзину, и увидела там то, что ей было нужно. Тихо села в компьютерное кресло, взяла жирную красную ручку с блёстками и нарисовала на его лице что-то похожее на астру. Он говорил ей смотреть внимательнее, делая выбор, и она посмотрит. Начнёт прямо с сегодняшнего утра.

— Ну что, царевна, — улыбнулась мама, глядя на заспанную Миру, появившуюся перед ней на кухне.

— Садись за чай. — Артём по хозяйски отодвинул табуретку. — А потом будем вещи собирать.

Мамины глаза на миг погрустнели, и Мира стеснённо взяла свою любимую красную чашку. Она медлила, словно забыв, как нужно пользоваться руками. Мама с Артёмом, усмехаясь, переглянулись.

Пират за тем завтраком всё же выпросил у неё кусок колбасы. Она знала, что это вредно, но не смогла удержаться, помня о том, что с сегодняшнего дня всё потечёт совсем по-другому. В другом доме. С другими соседями, видом за окном и запахом вокруг. С другой дорогой до универа, которая тоже когда-нибудь станет привычной.

Что она захочет взять с собой в эту другую жизнь?

Собственная комната вдруг показалась ей захламлённой. Вещи, глядя на неё из ящиков стола и шкафов, с полок стеллажа, прикидывались то отжившими своё, то невероятно важными именно сегодня и теперь уже навсегда. А ведь комната Артёма на Дальней была не просторнее, чем её комната, да и жить они собирались вдвоём. Поэтому уложить всё, что можно будет унести, следовало в пару небольших дорожных сумок и повседневный рюкзак.

Артём сидел рядом, в комнате, и постепенно терял терпение. Он откидывался на спинку компьютерного стула, а потом снова придвигался к столу, заглядывая в конспекты и собирая те, что нужны; разваливался на диване и о чём-то думал, брал из покрытого паутиной угла гитару, которую Мире подарили лет в четырнадцать и к которой она спустя месяц уже перестала притрагиваться…

Мира глядела на него искоса, дёргалась вслед за каждым его движением, как будто он прикасался к её оголённому сердцу, но делала вид, что ничего не происходит, и продолжала собираться.

Когда она наконец закончила, Артём выглядел уже измученным скукой и всё больше молчал. Когда они оделись и обулись, он сухо попрощался с мамой и не обратил внимания на Пирата, взял сумки и шагнул за открывшуюся дверь.

Мира, обняв маму и оглянувшись напоследок, шагнула за ним.

Скатился с горы счастливый сентябрь, и начал взбираться на гору октябрь. Всё и вправду потекло совсем по-другому: Ольга Михайловна назвала Миру ещё одной хозяйкой в доме, и та ещё больше отдалилась от того, чтобы чувствовать себя маленькой девочкой. Теперь, приходя домой после учёбы, она в ожидании Артёма сгребала листья во дворе, прибиралась в доме, готовила обеды и ужины. Сжигала еду по неумению и незнанию и мучилась потом совестью, но всё же продолжала учиться.