Цифра в календаре стала другой, а между ним и Мирой всё было по-прежнему. Явно изменилось одно: он не хотел больше ради неё стараться и на работу решил не выходить. Лучше было у её матери брать ещё деньги — живут-то они всё равно вместе с его бабушкой, и пора устроить всё справедливо.

Но денег всё-таки поубавилось, а ссоры, наоборот, участились. Тогда он вспомнил про расписку и начал выдавать минуты молчания. Готовясь к сессии, он сидел за компьютером в своей комнате и делал вид, что не обращает внимания, как Мира уходит куда-то, а потом возвращается, как и в тот раз, вся испачканная и уставшая, и подолгу стоит под душем — воду тратит.

Возвращаясь в комнату, она захватывала с кухни табуретку и садилась за компьютерный стол с ним рядом — там было свободное место и для неё. Артём косил глазом в сторону, и минуты молчания продолжали течь, складываясь в уже который по счёту час.

К её чести, она умела слышать и молчание. Решая, что ей достаточно, вставала, отодвигала табуретку и шла к ящику, который он ей выделил при переезде. Копалась в своих бумажках, доставала ту самую тёмно-зелёную тетрадь, где всегда строчила что-то по вечерам, садилась на кровать, в угол, и опять начинала строчить.

Выписав всё, что услышала, захлопывала тетрадь и клала её на место. Брала будто бы для порядка один из конспектов, смотрела в него с бессильной скукой на лице и в конце концов возвращала в ящик.

Первый экзамен в эту сессию у неё должен был быть уже одиннадцатого, а она даже не шевелилась в сторону того, чтобы в самом деле учить билеты. Не шевельнулась она ни девятого, ни десятого, а одиннадцатого снова ушла — и вернулась опять испачканная и уставшая. С экзамена ли?

В аккаунтах её смотреть стало совсем нечего. Диалоги с одногрупницами встречали Артёма пустотой, и он им не верил. Неужели ни с кем не общается? А куда тогда ходит?

Решив выяснить это открыто, он мог получить очередной скандал. Пойдя за ней тайно, на засыпанной снегом Дальней он рисковал оказаться замеченным — и получить ещё одну истерику. Нужно было действовать умнее.

Через Лёху, например, легко было добраться до Белкиной… чтобы и тут ничего не узнать.

«Это мы у тебя спросить хотели, где она вообще есть. Вы всё ещё вместе живёте?»

Живут они, ага, как же.

Сосуществуют в одном доме, а он её не трогает от греха подальше.

Рвения сделать этот дом уютным — прежде всего своим хорошим настроением, — у неё всё меньше и меньше, и непонятно уже, зачем вообще нужны такие отношения.

Он мог бы больше внимания уделять учёбе, а угодил в розовые сопли и ушёл от своей истинной цели — быть лучше и сильнее других. А ведь через полгода закончится второй курс и будет экватор. Что он предъявит факультету и самому себе, в то время как остальные скоро начнут работать по специальности?

Её рыдания и испорченный праздник?

Если он не возьмёт себя в руки, то потеряет свою жизнь.

Она же никогда не изменится. Она так и будет витать в облаках, когда надо собраться, выходить из себя, когда нужно держать себя в руках. Она не изменит своим интересам и привычкам.

Как бы он ни старался.

Январь 2015 года, дневник Миры

Прошёл год с тех пор, как он ударил меня во второй раз. Потом всё так и посыпалось, и после третьего или пятого раза исчез смысл считать. Теперь я считала только минуты молчания. Пустые, холодные цифры в дневнике — больше не моём. Нашем.

Держу в руках новую тетрадь, такую же, как и та, глажу обложку пальцами и до сих пор не верю. Её больше никто не читает, а я всё так же по привычке её прячу, удаляю диалоги в соцсетях и историю браузера.

Если город для меня живое существо, то Дальняя — отмершая ткань его тела. Я забрала к себе Спарка и больше не была на северо-западе. Открываю карту города, зажмуриваю глаза, чтобы поиграть в свою любимую игру, и сторонюсь тех мест.

С центром проще, но и он заражён этим. До сих пор стыдно возвращаться на гумфак. Даже пройти мимо корпуса, когда бываю рядом, почти невозможно. Вот встретят меня, вспомнят всё это, и… что, если я увижу его? Если увижу его с кем-то?

Спарк слизывает мои слёзы, и внутри всё сжимается. Тебя могло и не быть здесь.

Вот она, любовь, но достойна ли я? Стараюсь быть достойной.

Теперь гумфаковцев, кроме Миры с Ташей, в «Омеге» уже не было: им быстро надоело, тем более что шла сессия. Были какие-то другие, совершенно незнакомые люди, к которым совершенно не хотелось тянуться, потому что и так особенно ничего не хотелось. Вместо Миры волонтёрить в приют ходило чьё-то чужое тело, и более пустой, чем тогда, его сердцевина быть вряд ли могла.

Спарк, заходя в вольер, предчувствовал скорую разлуку и поскуливал. Мира закрыла вольер снаружи, села на корточки рядом — синяк на бедре сзади отозвался болью — и посмотрела сквозь сетку.

Чувствовать было почти нечем. За новогодним столом она выплакала под душем всё, что могла выплакать, и утихла. Теперь он мог бить её сколько захочет — но он тоже утих и не бил. Зато мог выдавать сколько угодно минут молчания. Ей всё стало нипочём, потому что вряд ли могло быть хуже, а вот лучше — могло.

Таша запустила собаку в соседний вольер и подошла поближе.

— Хорошо, что ты всё-таки вернулась.

— Не могла не вернуться, — эхом отозвалась Мира и кивнула на Спарка.

— Он ждал. И я ждала тебя на консультации, десятого, а ты не пришла. Волочкова про тебя спрашивала. Я подумала, ты и так всё знаешь…

— Ничего я не знаю.

Спарк ткнулся носом в сетку.

— Что-то случилось? — спросила Таша.

— Что-то. — Мира продолжила смотреть в вольер так, как если бы он был единственным, что существовало на земле, а она сама исчезла.

— Ты попросила у меня все лекции, чтобы потом не прийти на экзамен.

— Просила, чтобы выучить, а потом поняла, что больше не надо.

— Как не надо? Когда мы знакомились на первом курсе, ты говорила, что шла на гумфак с радостью.

В ответ Мире осталось только вздохнуть.

Избежать того, чтобы прийти на гумфак, было нельзя. Хотя бы ради того, чтобы подать заявление на отчисление. Артём, собираясь на экзамен с утра, пожал плечами и сказал: как знаешь, дело твоё — но в его голосе Мире почудилась радостная нотка.

Вот она и решила сделать себе подарок на девятнадцатилетие — избавиться от того, что теперь только тяготило. Город спал полумёртвым январским сном, когда Мира всё-таки удосужилась приехать в центр, а люди ходили по улицам и не видели этого. Не понимали. Их живость казалась чрезмерной. На гумфаке у кого-то кончался очередной экзамен, и из корпуса то стайками, то поодиночке выходили студенты. Им было чему радоваться, а Мире не было.

Дверь поддалась тяжело, тяжелее, чем всего лишь полгода назад, во вторую сессию; не обратила на Миру внимания вахтёрша на входе; не ей улыбнулся профессор Полев, который тоже шёл с экзамена. Полвека в этих коридорах он улыбался не ей — и глупо было думать, что ей это в самом деле могло быть доступно, что это для неё тоже.

Однокурсницы кружком собрались на третьем этаже, там же расположился и деканат. Таша, стоявшая, как всегда, отдельно от остальных, кивнула Мире и, видимо, решила её не трогать. Это было к лучшему: личные вопросы оказались бы ни к чему.

Дверь в деканат скрипнула, и все, кто был в приёмной, посмотрели на вход. Рядом с секретаршей, отвечавшей за бакалавров, на стуле сидела Волчкова. В её глазах всё так же мелькнуло узнавание.

— Добрый день. — Мира переминалась с ноги на ногу.

— Добрый, — ответили секретарша и Волчкова вместе, и вторая вышла, а первая продолжила: — Я вас слушаю.

Мира замешкалась с ответом, а потом выложила как есть:

— Я не смогу сдать сессию.

— Продлить хотите?

— Всё гораздо хуже. — Оставалось просто сказать. — Я хочу отчислиться.