— Вот что ещё, — сказала Мира, раскладывая программки на парте у входа. — На кафедру должна уже лаборантка прийти — принесёшь экран для проектора? Рыжова там аж короткометражку сняла.

В те дни его делом было соглашаться, и он пошёл. Ну и грохнулся на лестнице, когда спускался обратно. Кафель на ступеньках — придумали тоже. С экраном было всё в порядке, да наверняка и с ним самим, по крайней мере, с копчиком, рукой и ногой. Рубашка запылилась сзади, но Мира и тут выдержала на лице улыбку. Устанавливая экран для проектора, она немного медлила, чтобы движения её казались другим взвешенными. Не так суетилась, как обычно.

Толпа, стёкшаяся к двери аудитории, начала просачиваться внутрь, и Артём, стоя на входе, вручал каждому программку. Со временем стало ясно, что опираться лучше только на одну ногу, а на вторую стоит обратить внимание. Хотя на вид всё было в порядке, пока его боль не заметила Мира.

Лодыжка, как выяснилось в тёмном углу коридора, начала опухать, и та улыбка — а ведь казалась чуть ли не вечной — затухла.

— Ой… — Это прозвучало так, будто ногу ушибла она.

— Да всё ок. — Он отмахнулся и вдруг понял, что очень слаб, настолько, что не в силах даже это признать.

На плечо легла её рука.

— Ты всё уже сделал. Вызывай такси, и в травмпункт.

— А ты… — начал было он.

— А я что-нибудь придумаю.

Хорошей новостью было то, что ни перелома, ни трещины рентген не выявил. Всё же это оказался ушиб. Глядя на то, как Артём ходит по дому, бабушка, сидевшая на веранде с соседкой Валей Кузьминой, прозвала его калекой, и все они посмеялись.

А плохой новости не было. Заодно появился повод лучше подготовиться к экзаменам, да и Мира завтра предложила зайти. «Ну да, фотик-то не твой, вернуть надо», — пошутил Артём в переписке и вдруг понял: он хочет видеть её здесь не только ради этого.

Он хочет показать ей маму.

Может быть, и потом, уже в следующем мае, съездить к ней вместе. Может.

— А что тебе привезти? — защебетала Мира уже в трубку. — Или испечь чего? Ты что любишь-то?

— Приходи так, — ответил Артём, глядя на темнеющие за окном деревья.

Дальше он слушал в полусне, как бабушка с Валей о чём-то говорят, говорят и говорят на веранде, но никак не мог расслышать, о чём. Свет не выключали ещё долго. Артёму чудилось, что дверь в его комнату кто-то приоткрывает, но двинуть после такого дня хотя бы рукой он был не в силах. А потом болтушки наконец разошлись, и всё свалилось в темноту.

Вынырнув утром, он стал ковылять по комнате, чтобы подготовиться к тому, что придёт Мира. Горел май, визжала газонокосилка, из распахнутого окна палило солнце, и пыль, которую поднял Артём во время уборки, мерцала в нагретом воздухе. Секунды, минуты, часы примчали его к обеду, но кусок в горло не лез. Потом наконец засобиралась по своим делам бабушка, и дом затих. В тишине-то и стало слышно страх.

Этот день был достоин того, что выпало на кон. Теперь, когда над душой не висело данное им слово, всё становилось проще и одновременно сложнее. Он ничего не был должен Мире — но и ей ничего не было от него нужно. Или всё-таки могло?..

Артём цеплялся за слова в уме, издёргал их все до изнеможения, но так для себя ничего и не понял. Оставалось лишь в нужный момент открыть рот и спросить. Хотелось лишь того, чтобы по ту сторону решилась и ответила она.

Казалось, она могла. В тот день её улыбка выглядела совсем иначе. Она не лепилась к лицу снаружи, а шла откуда-то из её глубины — напрямик в его глубину. Мира всё-таки испекла и принесла яблочный пирог, а вот фотик забыла. Может быть, только в кавычках.

Он смотрел на свой дом её глазами и видел убогость, которую пока не мог изменить. Облупившаяся краска на дверном косяке, подвыцветшая клеёнка на кухонном столе стали заметны ему, но её вроде бы не смущали. На веранде опять лилась болтовня — только теперь они оба были здесь.

С полки на них смотрела мамина кружка, и в комнате ждали её фото.

Площадь Пушкина, скованная горькой утренней прохладой, ещё спала, когда у входа в сквер припарковался университетский автобус. Искусствоведы первого — или уже второго — курса отправлялись в исторический городок Страхов на архитектурно-археологическую практику в усадьбу Махтенбургских, где страховская администрация планировала в том числе и с помощью гумфака устроить музей.

Сессию Мира сдала без троек и тем теперь удовлетворилась. Месяц, хотя она этого совсем не ожидала, мелькнул и угас. Сдав первый экзамен, она едва успела отоспаться и снова села за стол переписывать конспекты от руки: только так запоминалось хоть что-то.

Болела рука. Болела спина. Затекали ноги. Голова трещала, как сумасшедшая. Летели годы, века, эпохи в искусстве, рождались, расцветали и увядали направления и стили — всё это ненадолго заплывало в голову, чтобы после того, как хлопнет за спиной дверь экзаменационной аудитории, выветриться почти до основания. Потом шла ещё одна попытка отоспаться, а за ней — снова конспекты. Июнь истёк до того, как Мира поставила штамп в зачётке. В июле их ждала усадьба.

Весь месяц Мира провела одна. И тут, утром на площади Пушкина, тоже. Кого-то провожали родители, кого-то бабушка, кого-то парень, а ей не за кого было цепляться взглядом, как за последнее напоминание о доме. Лишь Таша тоже стояла молча, но подходить к ней теперь не хотелось.

Когда все собрались, пересчитали друг друга и автобус тронулся, стало немного легче. Может, ей удастся развеяться вдали от дома. Может, у Страхова тоже есть свой особенный зов — нужно просто дать ему шанс и прислушаться. Может, жизнь приготовила ей что-нибудь поинтереснее того, что — кого? — она, не успев толком обрести, потеряла.

Уставая от подготовки к экзаменам, Мира спала крепче, чем когда бы то ни было, — не тревожил даже соседский сверлёж за стенкой. И человек без лица больше не приходил. Так может, всего-то и понадобилось — спать нормально, как говорила мама?

Наверное, она права. И в том, что всё ещё будет, тоже.

Мира потом долго помнила, как смотрели ей в спину пустые глаза-окна Сретенской церкви. В тринадцатом веке она сгорела — остался только фундамент, искать который они тогда и приехали. Её отстроили заново, и она жила, звенела колоколами, а потом вдруг снова сгинула в пожаре. Это было не дважды и не трижды, но каждый раз церковь восстанавливалась и делалась немного другой. Из каждой эпохи выносила что-то своё.

Так продолжалось до тех пор, пока в веке девятнадцатом молодое поколение семьи герцогов Махтенбургских не купило страховское имение и не переделало там всё под себя. От тех-то хозяев остался и краснокирпичный псевдоготический замок с давно заросшим садом у обрыва, и колокольня со стрельчатыми арками, и конюшня, и бывший свитский дом — всё, что благодаря стараниям гумфака затем стало музеем-усадьбой.

Унёсся девятнадцатый век, утащил с собой дворян, а имение осталось, и хозяин у него был новый — государство. Тут церковь и вовсе обезглавили, лишив собственного предназначения, разделили на этажи и комнаты, чтобы там жили люди. Обыкновенные люди с их мирскими заботами, оставившие после себя старую мебель, картины, книги, фотоальбомы и дневники.

Церковь приютила их, но всё так же стояла и ждала двадцать первого века. Времени, где её снова примут, где захотят узнать, какая она была и на каком фундаменте построена. Вспомнят о том, что на ней был крест.

И наконец этот век настал.

Городок Страхов встретил его таким же беспорядочным, как и сама Сретенская церковь, да и вообще вся усадьба. За окном автобуса то мелькали теснящиеся друг к другу старые разноцветные домики с белыми резными наличниками, то провалами шли заросшие чем ни попадя пустыри. Потом началась застройка конца девятнадцатого века, посреди которой вылезло вдруг серое, безликое здание местного филиала университета. Мире странной показалась сама мысль о том, что здесь вообще может быть университет.