Ещё в конце семестра Мира еле выбила себе право о нём рассказывать, что в очередной раз вызвало глупые смешки и в первый раз снисходительное «ну ладно, если уж ты так хочешь…», — а теперь такое рвение казалось ненужным.

Доев полубезвкусную кашу, она позволила дню течь, как ему того требовалось. Всё равно ведь не было смысла противиться. Приехала сюда вместе со всеми — значит, должна вести себя как все и делать то же самое, что и они. Все отдохнули недолго за болтовнёй после завтрака и двинулись на раскоп, где несколько часов кряду работали. Кто-то осторожничал, а кто-то забывался и нарушал правила, о которых ему затем строго напоминали. Кто-то хорошенько вымазался в пыли и не обращал внимания на боль в ногах, а кто-то берёг силы. За работой половина второго дня пролетела уже быстрее, чтобы принести за собой послеполуденный отдых.

Хорошо было после раскопа искупаться в местной речке — название её так и не запомнилось, — а потом наконец пообедать. Дальше все заскочили в свитский дом переодеться, взяли этюдники и, держа их под мышками, стайкой растянулись по тропе, ведущей к замку. Местные уже давно истоптали её — ну конечно же, какой из Миры первооткрыватель?

Деревья, кусты и травы, наоборот, разрослись гораздо сильнее, чем во сне. Зелень бушевала так, что её густой запах напитывал раскалённый, плывущий волнами воздух. Чтобы не схватить солнечный удар, все устроились в тени старого дуба и разложили этюдники. Мира нехотя бросила взгляд на замок, проглотила досадный ком в горле и начала свой доклад.

Внимательнее всех её слушал, казалось, сам замок. Он смотрел на неё своими узкими стрельчатыми окнами как ни в чём не бывало — куда как живее и приветливее, чем ночью. Только верить ему уже совсем не хотелось. Он отверг её, не дал ничего, кроме стылой горечи, и теперь ни на чуточку не мог принадлежать ей. Он был для всех, и чудилось в этом что-то похожее на предательство.

Но отказаться от пленэра было нельзя: что бы ни случилось, практика есть практика. Закончив доклад, Мира присоединилась к остальным. Открыла небольшой подольский этюдник, укрепила на нём шероховатую зернистую бумагу и, скользнув по ней пальцами, стала набрасывать основу. С того момента всё и пошло не так.

Ночью во сне замок звал и ждал её, обещал новую встречу и новый кусочек пазла о том, зачем происходит то, что происходит, — а теперь будто бы смеялся в лицо. Линии на бумаге дрожали так же, как углы ризалитов замка в знойном июльском воздухе. Потом оказалось слишком много воды, и акварель поплыла. В тот день она вела себя особенно своенравно, и в этом тоже чудилось что-то похожее на предательство.

Солнце чуть клонилось к западу и не так уж пекло, когда все парами-тройками стали складывать этюдники и возвращаться в свитский дом на полдничный чай. Мира закончить зарисовку так и не успела — да и не стоило, наверное, заканчивать. Не сошлись друг с другом цвета, бывшие прежде белыми зубцы получились слишком уж грязными, а там, где хотелось видеть нежные разводы, тяжелели кривые мазки. Ну и, конечно, никаких псевдоготических ритмов она не передала. Это была ещё одна неудача — замок не поддался и наяву.

Мира разорвала бумагу пополам и захлопнула этюдник. Как же ей хотелось, чтобы в свитском доме её сейчас кто-нибудь ждал. Тот, кто встал бы посреди чаепития, забыл бы про всех и ушёл вместе с ней в комнату. Тот, кто соединил бы две половинки зарисовки и увидел в ней что-нибудь хорошее, а потом, спросив, правда ли можно забрать, забрал бы себе и сохранил. Тот, с кем ей захотелось бы поделиться своими — пусть и неприятными — открытиями.

Тот, у кого можно было спросить: а каким он видит замок Махтенбургских?

Когда Мира, болезненно потупив взгляд, ушла, свет из окна померк, и стала вдруг заметна трещина на маминой кружке. Снаружи загулял ветер, то захлопывая, то снова открывая дверь, которую кое-кто поленился за собой закрыть.

Артём с трудом подошёл к выходу, дёрнул дверь на себя и щёлкнул задвижкой, а потом вернулся к столу. «24 апреля 1995 г» — выхватил он взглядом стройный бабушкин почерк на обороте фотографии, где мама держала на руках его годовалого. Теперь видеть бабушку совершенно не хотелось. У неё была туча, натуральная туча своих старых фото — и ведь понадобилось же зачем-то лезть в его альбом, да ещё и без спроса. Валя, конечно, маму помянуть пришла, и нужно было ей показать, но почему именно эти?

Артём схватил то самое фото, всегда стоявшее в альбоме первым, перевернул и осёкся. Его насквозь прошило воспоминание о том, как вспыхнул Мирин взгляд и захлопали её ресницы, когда он бросил ей то, что у самого уже вылетело из головы. Так мама смотрела на его отца, цедившего сквозь зубы то, что она потом так и не смогла ему простить. Мама, конечно, была права… а теперь кто был прав?

Никто.

Но всё равно это одни лишь слова, и только они. Он её не тронул.

Артём зажмурился, всё равно не прекращая видеть перед собой замахнувшегося на маму отца. Она попыталась прикрыть лицо и отшатнулась назад. Его рука отскочила от её головы, будто хлыст, едва успев прикоснуться. Образ мамы снова исчез, и взгляд Артёма уткнулся в фото, которое от неё осталось. Бесформенный свитер с орнаментом, волосы цвета пожухлой листвы и, конечно, их взгляд.

Теперь она была в полном покое, и дурное прошлое не имело уже никакого значения. Артём не знал, жив его отец или мёртв — хотя молодой ещё вроде, — кем сейчас работает, как выглядит, завёл ли ещё семью, есть ли у него другие дети и как они растут. Бабушка тоже, наверное, не знала. Не было никакого смысла искать его и расспрашивать, почему всё сложилось именно так. Значение имело только будущее. Смысл был в том, чтобы не стать таким, как отец.

Завести свою семью и оберегать её, никому не давать в обиду. Но для этого ему понадобится измениться.

Даже, вот например, со словами аккуратнее быть. И исправить их, если получится. А когда у него не получалось то, к чему он стремился? Последний раз в десять лет, — горько усмехнулся Артём, наконец собрав все фотографии до единой в альбом и отнеся его на законное место на книжной полке. Безотказное лекарство от рака ещё никто не изобрёл.

Ажурная стрелка часов перевалила за четыре, и это значило, что автобус из центра уже выгрузил на остановке тех, кто ехал на Дальнюю, в том числе и бабушку. Теперь она наверняка ползла к дому, а автобус за её спиной разворачивался, впускал в себя тех, кто с Дальней уезжал, и трогался с места. Ехала в нём и Мира — если не решила, как обычно, соригинальничать и пойти каким-то своим путём. Ну что ж, пусть остынет, времени для того ещё предостаточно. Самое время заняться подготовкой к экзаменам.

И неважно, что всё ещё болит нога. И даже хорошо, что не нужно больше обращать внимание ни на неё, ни на бабушку. Одна пусть сдаёт тоже свою сессию, едет потом на свою долгожданную практику. Мотается по той дыре, куда их привезут, рисует всё и вся. Другая пусть сидит у себя на веранде по вечерам, пялясь в телевизор, и забывая то про вязание, то про пригорающий на плите ужин. Ходит в библиотеку, чтобы пообщаться с такими же бабульками, и в церковь по выходным. Трындит со своей Валей у забора… Валя же никак не может одна, когда Серёжа её уезжает вахтой, как сейчас, вот к бабушке и липнет.

Валин голос он слышал и теперь — тараторила как заведённая. С каждым разом всё яснее слышалось, как прерывает её низковатым, чуть обиженным голосом бабушка, пока её фраза не повисла в воздухе последней. Скрипнула калитка, раздались усталые шаги и шуршание пакета, и вот входную дверь дёрнули.

Артём снова щёлкнул задвижкой и сразу же повернулся к двери спиной, давая понять, что видеть никого сейчас не хочет.

— Ну вот и всё, вот и всё, — оскорбилась бабушка.

Пока она разувалась, Артём налил воды в кружку и, хорошенько хлопнув дверью, ушёл к себе.

Бабушка шумела водой в ванной, открывала и закрывала холодильник. Потом послышалось бурчание: