Автобус привёз их на самую окраину Страхова, в усадьбу, и высадил возле полуразрушенных асимметричных ворот из красного кирпича. За кронами деревьев виднелась — тоже краснокирпичная — башня замка, о котором Мира так долго мечтала. Он, как и родной, любимый город, ей многое обещал.

Но пока всем нужно было не туда. Свитский дом — в нём раньше жила прислуга герцогского семейства, а теперь на двадцать дней разместились искусствоведы — успокоил их прохладой после июльского пекла. Легко вздохнула Юлька, расслабилась Рыжова. Таша украдкой взглянула на Миру перед тем, как они разошлись по своим новым комнатам. Только в их гулкой тишине, разбирая вещи и слушая, как дышит за спиной Юлька, Мира вспомнила о том, что они здесь для дела.

Июнь 2014 года

В те душные, потные дни вспоминать об этом было удивительно больно. Каждый раз что-то било мне в грудь: всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна. Ну да, у тебя есть мама. И Пират. Иногда Юлька — когда рядом с ней не ошивается кто-нибудь ещё со своим глупым хихиканьем.

А в нём было что-то такое, что обещало от этого избавить. В то воскресенье я летела на Дальнюю так, что забыла его фотоаппарат. Опаздывала, потому что пирог никак не хотел пропекаться — ну и не пропёкся, дрянь такая. Стрелка пошла на чулке. Сама вспотела в автобусе. А он и не заметил будто бы ничего — он вообще в тот день показался мне слишком тихим. В доме вообще было тихо и ещё, наверное, теснее, чем у нас.

Мне хотелось сказать ему спасибо, но я не знала как. Сидела тупила, чай прихлёбывала, слушала, как гудит холодильник. Рассуждала о том, чем вторая сессия будет отличаться от первой. О том, как тополиный пух надоел, как заложен нос и слезятся глаза. О том, как мы поедем к Махтенбургским, когда — или если — сдадим наконец все экзамены, и что там за чудо-замок.

Об остальном молчала, о нужном. А он становился всё тише и тише — тоже как будто застряло что-то в горле. «Подожди», — говорит вдруг и идёт в комнату.

(На раскопе я корила себя за то, что так туда и не зашла, хоть думать надо было о другом.)

Приходит с большим розовым фотоальбомом под мышкой и ставит свою табуретку рядом с моей. Я втягиваю живот и почти не дышу. Он приоткрывает обложку, и ему на колени сваливается с десяток фотографий. Там люди, разные люди. Взгляд его вспыхивает, как будто что-то случилось, он захлопывает альбом, и как шварк им об стол.

Я тогда вздрогнула — вообще не поняла, что случилось. Потерялась в том, что хотела сказать. Вообще тишина повисла, и я почувствовала себя вдруг совсем лишней. Стало ещё хуже, когда в окно веранды торопливо застучали и послышался женский голос.

— Валя, соседка, — пояснил он, выглянув в окно, и направился к двери. Распахнул её, оперся о косяк и, похоже, совсем из себя вышел.

Слышно было про вещи, его вещи. Соседка тараторила про бабушку, то ли оправдываясь, то ли пытаясь его успокоить, а я тихонько приоткрыла обложку и вытащила из стопки самую большую фотографию.

С неё на меня смотрела женщина с ребёнком — около года, наверное. Я перевернула фото и увидела, что на обороте написано: «24 апреля 1995 г». Конечно, это он и был. Да. Я вглядывалась в черты детского личика, чтобы распознать в них того, кого встретила восемнадцать лет спустя, когда вдруг поняла, что он стоит у меня за спиной.

— Вот я тебя просил? Все вы лезете куда не просят.

Эти слова он сказал мне уже совсем по-другому. Так, как часто говорил со мной потом, многим позже. Но тогда я ещё не привыкла к таким его интонациям. Тогда-то мне и ударило в грудь первый раз.

Всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна.

Снова июль 2013 года

Так, а сколько сейчас времени?

Я открываю глаза и обнаруживаю себя на кровати в комнате, куда поселились мы с Юлькой. Раз она всё-таки согласилась, нашу дружбу можно же сохранить, наверное?

Наверное. Даже не поворачивая головы, вместо посапывающей под одеялом фигуры я краем взгляда нащупываю на соседней кровати пустоту. Оборачиваюсь — и вижу, как той же пустотой, только уже темнеющей, зазывающе склабится окно.

А за окном сумерки. Как и тогда, когда я заснула. И так же ноги гудят после раскопа. Только не слышу теперь, как болтают за окном, и не чувствую запах курева. Встаю, накидываю на ходу кардиган и выглядываю наружу — ещё не так поздно, но везде уже темно. Темно и во всех комнатах, куда поселились остальные, — ни одной узкой полоски света из-под двери на весь коридор.

Тяжёлая входная дверь поддаётся со скрипом и выпускает меня на улицу — а та молчит. Одни лишь фонари горят, будто бы ждут меня. Знаю, что ждёт меня и замок Махтенбургских.

Ведь я сплю, и это снова один из тех снов, где мы во всём мире наедине — я и он. Знаю и то, что сейчас он тоже ждёт меня там, на пороге. Только теперь меня уже не забросило в зиму, время осталось течь как ему полагается, и вместо хлопьев снега в воздухе плавает запоздалый тополиный пух. И теперь я знаю, как выглядит его лицо, — да что там, даже в глаза ему смотрела.

Но теперь наяву уже не могу. Развалила всё сама, своими руками. Потому-то иду так быстро, держась взглядом за ту виднеющуюся за кронами деревьев башню, которую приметила ещё днём. Быть может, там, под защитой старого мудрого замка, который видит жизнь вот уже третий век, получится что-то понять и изменить.

В прошлом сне это был именно он, тот замок. Я и не сразу обратила внимание на его зубцы и главную дверь с аркой — точно такого в жизни не видела больше нигде, только там. Правду, похоже, говорили на гумфаке — пока не начнёшь рисовать, всегда чего-нибудь да не замечаешь.

Пока не совершишь ошибку — не замечаешь тоже.

Тропинка истончается, остаются за спиной фонари. Дорогу к замку ещё никто не протоптал, но я знаю, где она, и сегодня ошибки не совершу. В мире сна мне не страшны ни гадюки в высокой траве, ни чужой смех за спиной, ни местные с неблаговидными намерениями. Особенно тогда, когда мне нужно видеть замок — и того, с кем в музыке органа я стояла на его пороге в прошлый раз.

Дорога оказывается верной. Деревья расступаются, и замок обнажается в своей мудрой, но неприветливой красоте. Я подхожу ближе и не верю себе: среди русской природы он выглядит как незваный гость.

Иду дальше и дальше — вырисовываются прежде бывшие белыми зубцы, а потом и вершина арки, только крыльцо остаётся скрытым за высокими кустами. Мне нужно его видеть! Я срываюсь на бег, но пространство буксует.

Тише, Мира, ты же спишь. Совершишь ошибку — потеряешь и этот вечер. Ещё одной ошибки никто не потерпит.

Останавливаюсь, тихо выдыхаю, а потом опять вдыхаю, стараясь не вылететь из сна, сберечь его, пока медленно, медленно шагаю дальше. Трава становится выше, а сама я будто куда-то проваливаюсь, но крыльцо всё же открывается моим глазам.

И я никого не вижу. Там пусто.

Так может, он в замке? Я снова не выдерживаю и срываюсь — меня выбрасывает вперёд. Бегу, чуть ли не спотыкаясь, уже по разбитым каменным ступеням, чтобы схватиться за ручку ещё одной двери, которая мне тоже обязательно поддастся, ведь ждал же, звал же меня зачем-то замок Махтенбургских?

Покрытая почему-то облупленной краской дверь оказывается до невообразимого лёгкой, и мой взгляд упирается в поросший паутиной деревянный чулан. Полки его пусты, и пустота, которой уже невозможно противиться, выедает меня до краёв.

«Всего этого не было. Тебе показалось. Зачем надумывать? Ты всё так же одна, — слышу я. — Даже во сне».

Через двадцать минут после того, как свитский дом проснулся и зажил своей жизнью, Мира вышла на улицу. Уже по дороге на завтрак синева высокого июльского неба выжигала глаза, которые и без того от вчерашнего недосыпа болели и сохли. Больно было и потому, что замок её обманул. Это случилось во сне — а теперь нужно было встретиться с ним наяву. Хуже того, сделать о нём доклад на пленэрном занятии и потом так же, как и все, его зарисовать.