Напитавшись теплом, я оборачиваюсь и медленно подхожу поближе к Миррору. По мере того как я приближаюсь, в отражении мутного, будто бы заболоченного зеркала проступает моё лицо.

И мне почему-то до жути хочется улыбнуться.

Я вся свечусь, а он — моими губами — точно так же расплывается в улыбке и разводит руками.

— Что же теперь остаётся делать…

Не обращая внимания на его оправдания, я кладу руки ему на плечи — от каждого из них поднимаются мелкие облачка пыли, и он тут же исчезает. Что ж, это выбор, достойный его самого и его идентичности, а мне сегодня и одной неплохо. Главное — спокойно и тепло со всеми этими искорками, которые продолжают вспыхивать вокруг. Хорошо остаться здесь и рассматривать их, пока пространство не начинает дрожать и не наступает горькое пасмурное утро.

Из-за того, что случилось вчера, Мира чувствовала себя изменницей, но всё равно с упорством одержимой собиралась навстречу городу. Взяла из кладовки дорожную сумку, с которой когда-то сюда переезжала, и наткнулась на недоуменный взгляд Артёма.

— Ты серьёзно? — Он развёл руками.

— Я всего лишь в библиотеку, — ответила Мира и стала собирать книги, лежавшие по всей комнате то тут, то там, потому для для них так и не выделили своего места.

— А, бумажки. — Артём махнул рукой и с ухмылкой добавил: — Зато кое у кого скоро появится время на важные дела, да?

Мира без улыбки посмотрела на него и кивнула.

Может, что-то ещё удастся исправить. Может, она поймёт, чем хочет заниматься и какой лучше быть. Где она проявит себя лучше всего. Где обретёт своё место в жизни.

«Будем рады увидеть вас ещё», — сказала библиотекарша, принимая у Миры книги и забирая читательский билет. Лицо у неё было такое, будто она не врала.

«Переезжаете?»

«Скоро восстановитесь?»

«Да какие ваши годы?»

Так говорили люди в кабинетах, где Мира подписывала обходной.

«Никогда не поздно вернуться», — подытожила женщина в канцелярии, забирая у неё зачётку и студенческий билет. Женщина эта ничего не знала о жизни Миры и потому могла как случайно оказаться правой, так и промахнуться.

А Волчкова, которая, как чёрт из табакерки, появилась на пороге канцелярии, что-то да знала и, видимо, поэтому так и уцепилась.

— Вам вчера подписали заявление на отчисление, — эти слова из её уст звучали то ли вопросительно, то ли утвердительно.

— Да, и я уже отчислилась, — хихикнула Мира. — Курсовой не будет.

— А я ждала вас на экзамене, как и весь второй курс, чтобы услышать ваш ответ.

Обе они полуприсели на подоконник, и Волчкова посмотрела на неё из-под очков с заострёнными углами.

— Чтобы потом оставить свой след в ваших зачётках и на следующий год встретить других, таких же, как и вы, и слушать их.

Мира не понимала, зачем она говорит ей это и почему именно сейчас, а Волчкова не останавливалась:

— А потом дождаться того, когда увижу вас на защите и пойму, что вы совсем уже взрослые и готовы… Что мы сберегли вас до момента, пока вы такими не станете.

Лицо её приняло выражение, какое бывало лет пятнадцать назад у мамы, когда Мира больно падала во дворе и прибегала к ней жаловаться; а в глаза бросилась её седина.

— Скажи мне, — Волчкова зачем-то перешла на ты, — тебе сейчас не нужна помощь?

Мира пожала плечами, вспомнив, как говорила о переходе на ты, ведя сеанс, Соколовская.

— Не знаю, а почему вы так думаете?

— Я видела вас тогда, после спектакля в поддержку «Омеги», в кофейне. И потом, уже в ноябре после консультации, вышла с кафедры, а впереди были вы — вы с парнем, — и я поняла.

Мира молчала.

— С этим не шутят. Впереди у тебя большая, большая жизнь, и незачем портить её каким-то…

— Пока моя жизнь может быть только такой, — сказала Мира, застёгивая наконец рюкзак.

— Как знаешь. В случае чего ты в курсе, где меня искать.

2015-й

Я была совсем, совсем уже не та, но очень старалась вернуться.

Спарк всё чувствовал и лизал мне руки, когда я выводила его на прогулку. Таша тоже обо всём узнала. Для Волчковой это было бы слишком, а Таша… она могла.

Однажды она пригласила меня к себе ненадолго. Артём так удачно ушёл на очередной экзамен, и я сказала бабушке, что иду узнавать про будущую работу. А сама поехала в сторону Соринова и, не доезжая до него, вышла на одной из остановок — дальше к тому жилому массиву автобусы не шли, — и долго добиралась пешком до тех похожих на детский конструктор безвкусных оранжевых домов.

Таша жила на тринадцатом этаже. Я давно уже не видела город с такой высоты и, выглянув в окно, сначала даже испугалась.

«Ты одна живёшь?» — спросила я, кажется, для порядка, хотя уже знала ответ. Ведь с порога различила, что квартира такая же тихая, какой мне казалась её хозяйка, когда мы виделись в универе с самого начала.

У неё вообще никого не было.

Оказалось, что она старше нас, и лет ей уже больше двадцати — а я никогда бы не подумала, — и эту квартиру она получила после того, как вышла из детдома.

Мне было стыдно рассказывать ей свою историю, но я очень старалась вернуться. И позвонила ей, когда время настало.

Ей было и так нормально. Ей было вообще всё равно, молчит он или нет, — она просто уходила куда-то шляться, если он был недоступен, и никакой пользы семье при этом не приносила. Что уж сказать — хорошо устроилась.

Так что счётчик оказался бессмысленным. Теперь он крутился вхолостую, и минуты молчания выдавались через раз, а порой и не выдавались вовсе. Артём решил делать всё так, как удобно ему: давно пора было взять это за правило.

Появились и другие способы держать её в узде — и даже бить было надо не всегда. Достаточно было лишь того, чтобы она помнила: он это может. И сделает, если она ещё раз — ещё раз! — перейдёт за черту, переходить за которую не стоило.

Достаточно было, чтобы она понимала: она теперь в его власти. И чтобы другие видели, что это правда. Другие в университете, где она больше не училась и куда приходила только ради него самого, видели, как он целует её, как лежит его рука на её заднице. Знали — и считали их красивой парой.

Эта пара была бы красивее, если бы у неё не было синяков под глазами. Если бы она не ходила, вся скривившись, и если бы вспомнила про свои платья, заброшенные комком в дальний угол шкафа ещё поздней осенью.

Но, может, тем было и лучше: никто на неё такую не посмотрит, и это лишь укрепляет его власть. И даже если иногда он позволяет ей улизнуть, с поводка она не срывается и живо приходит обратно. А если будет дурить, то долго это всё не продлится — пусть валит к своей матери и сидит у неё на шее. Пусть там сами разбираются, а он не будет больше страдать этим бредом, который так глупо называется «отношения».

Он начисто вышвырнет весь оставшийся её хлам из своей комнаты, починит калитку, которую она вечно ломает, и вернётся к языку Си.

Хотя, к её чести, хлама становилось всё меньше и меньше — она отвозила его к матери. Но только в этом и был толк: холодильник всё чаще и чаще оставался чуть ли не пустым. С тех пор как Артём ушёл с работы, они договорились, что её мать будет давать больше денег, но денег не прибавилось. Даже наоборот — экономить приходилось всё сильнее и сильнее. Он брал с полки магазина дешёвые товары в аляпистых упаковках, давился печеньем со вкусом пальмового масла и думал о том, что перестать покупать всякую дрянь стоило ещё в Новый год. Но он не мог.

— Тебе что-то не нравится? — спросила она однажды, глядя на то, как он выполаскивает рот после чаепития.

— Да мне вообще всё нравится, — ответил Артём, закончив.

Они с бабушкой никогда не жили так плохо.

— Мне нужны две тысячи, которые у тебя на карте, — продолжил он, выйдя из ванной и отправившись в комнату, чтобы одеться. — Я в магазин хотел сходить.