На следующий день ей исполнялось девятнадцать.

В ответ последовало молчание. Судя по звуку её шагов, она зашла в ванную, а потом притихла, похоже, разглядывая свои прыщи в зеркале. Мерзко было заставать её за этим занятием, и теперь подходить к ней не стоило.

Так что Артём, надев джинсы и свитер, присел в кресло и стал ждать, пока она выйдет и даст ему карту. В кармашке её рюкзака, где эта карта обычно лежала, он нашёл только потрёпанные сто рублей. Опять куда-то переложила — сама потом будет искать и ныть.

Она всё не выходила и не выходила и, судя по тишине, наступившей в ванной, вообще не двигалась. Такое с ней тоже бывало — она могла стоять у зеркала и тупо глядеть на своё отражение, как будто не понимая, кто она такая и зачем живёт. Эта привычка тоже вызывала отвращение — тем более теперь, когда он снова ждал её, а она молчала и задерживала дело. Скоро у офисного планктона кончится рабочий день, и на кассах соберутся очереди — а она сама же спросит потом, почему он так долго пробыл в магазине.

Могла бы и поблагодарить, в конце концов, за то, что он вызвался сам сходить за продуктами. Но она никогда не ценила его шагов навстречу, потому что жила в каком-то своём, только ей ведомом мире, куда, похоже, переместилась и сейчас. В ванной всё так же не раздавалось ни звука.

— Ты там уснула?

Тишина.

Артём встал, прошёл через веранду и распахнул приоткрытую дверь ванной. Она сидела на бортике и плакала, только теперь уже не беззвучно. Всхлипы сотрясали её тело и делали её ещё более нелепой, чем обычно. Она размазывала слёзы по щекам, потом той же рукой бралась за бортик ванны, и рука с мерзким скрипом соскальзывала.

— В чём дело? — смягчился Артём. — Достань мне карту, и я пойду. Потом поговорим.

Она продолжала плакать, глотая немалую часть слёз — у неё после этого всегда воняло изо рта, — и ничего не отвечала.

— Мир. — Нужно было попытаться привести её в чувство. — Мне это надоело. Время идёт. Давай карту.

Она встала с бортика, в последний раз всхлипнула и еле-еле нашла на веранде свой рюкзак. Достала карту теперь уже из внутреннего кармана и молча её вручила. Можно было идти в магазин.

В очередь он в тот день всё-таки встрял. Стоял рядом с полной корзиной и то и дело толкал её ногой по полу, когда кассирша заканчивала обслуживать очередного покупателя и нужно было продвигаться вслед за остальными. Казалось, он вот-вот умрёт от пикания на кассе, от тяжести пуховика и от жары, когда наконец приложил карту к терминалу и увидел… отказ.

Артём попробовал ещё раз, и ничего не менялось. Кассирша попросила его отойти в сторону и не задерживать других людей, а у него по спине всё сильнее и сильнее тёк пот.

Возьми трубку, возьми же трубку.

Она ведь говорила, что там есть две тысячи, и он всё подсчитал, чтобы уложиться. Уж у кого-кого, а у него с математикой проблем не было — в отличие от некоторых.

А что, если она потратила их — и забыла?

Или вообще врёт?

Возьми трубку, возьми трубку и не дури.

Но в трубке звучали только гудки. Проходящие мимо люди задевали его своими пакетами и толкали. Какой-то ребёнок увёл из его корзины конфеты, которые предназначались ей, а мать даже не сделала ему замечание, словно так и было надо.

Простояв у окна с шуршащими жалюзи минут пятнадцать, он не выдержал и вышел из магазина. Неподалёку было отделение банка — вот он и посмотрит, сколько на карте денег и не перепутала ли она чего. А если с картой какая-то проблема — то пусть сходит и разберётся.

К банкомату протянулась такая же очередь. По мере того, как за Дальней начали возводить новостройки, удовольствия от жизни в этом районе становилось всё меньше и меньше. Всё больше было машин там, где в детстве Артём спокойно ездил на велосипеде, не внушая бабушке страха, всё больше маргиналов становилось на улицах. Возможно, скоро могли вырубить и рощу, которая для него была местом чуть ли не священным.

То, что происходило в мире и вовне, и в его личном пространстве, ему не нравилось. Не такой он представлял себе взрослую жизнь в детстве. Не тех людей хотел бы видеть вокруг себя. Уж точно не этого вот мужика, который стоял перед ним и вонял перегаром, — когда он отошёл, Артёма перестало подташнивать. Он наконец шагнул к банкомату и вставил в него карту.

«Баланс: 37,52 Р» — появились на экране чёрные буквы.

Что? В смысле?

Артём снова отошёл в сторону и взялся рукой за шуршащие жалюзи, которые были и здесь. Опять открыл недавние звонки и нажал на кнопку вызова — поплыли выедающие мозг гудки. Ещё пятнадцать минут, и ещё десятки вызовов — безрезультатных.

Артём снова оказался на улице, в холодной темноте, и рванул домой. Она никогда себе такого не позволяла. Могла говорить с ним без желания, могла не ответить пару, тройку раз, но несколько десятков — и в самый нужный момент? Нужный, между прочим, ей самой — её же день рождения, не его.

Корзину, которую Артём с такой любовью и фантазией собирал, теперь наверняка растащили, а он сам мчался заснеженными переулками, поскальзываясь и чуть не вылетая под колёса машин.

Если бы она не дурила — он не подверг бы себя опасности прямо сейчас. Всего этого вообще бы не было. Он просто оплатил бы покупку и вернулся бы домой, они вместе приготовили бы блюда к её дню рождения, и пусть скромно, но отметили бы праздник — а она и из этого решила сделать какую-то чушь. Почему нельзя было сказать, что деньги не там?

Дома на веранде сидела и хлопала своими овечьими глазами бабушка, а в комнате, куда Артём ввалился прямо в ботинках, не обратив внимания на её возглас, не было никого. Только штора развевалась от ветра, гулявшего из распахнутого окна.

— Где она? — вернувшись, спросил Артём бабушку, которую его интонация встревожила.

— Так где же… — замешкалась она. — В комнате сидела ведь. Неужели я не заметила, как…

Бабушка встала и заглянула в ванную — там тоже никого не было.

Дичь какая-то.

Хорошо, что не разулся, — легче было в ту же секунду выйти и обогнуть дом, потому что куда ещё она могла деться… Хотя это всё было странно даже для неё.

Под ботинками скрипел снег, и это мешало прислушиваться, чтобы хоть что-то понять. Где-то на задах залаяли собаки, а потом что-то упало в сарае с инструментами, и послышалось тихое ай.

Она была там.

Артём распахнул дверь и не встретил сопротивления, в сарай проник приглушенный свет со двора. Она резко вдохнула воздух и снова обо что-то споткнулась. Всё загремело и посыпалось, и она тоже чуть ли не упала. Как бы прося о чём-то, подала ему руку, а он взял её — и рванул.

Она полетела совсем в другую сторону и опять обо что-то ударилась. Прямо в домашней одежде упала на грязный, с лужицами воды, которая недавно была снегом, пол. Получила по голове — и снова резко вдохнула с каким-то мерзким звуком.

— Ты какого не отвечаешь, сука?

Ей и теперь нечего было ответить, она только и закрыла голову руками и подставила бок. Он пнул её, вышибив из её туши ещё один мерзкий звук. Навис над ней — и треснул по плечу, а потом ещё, ещё и ещё, до тех пор, пока она ещё могла что-то издавать.

Это было вместо его молчания — и за её молчание в самый нужный момент. Он мог бы зайти в цветочный на рынке, потому что с двух тысяч должно было кое-что остаться, и купить ей розу на день рождения, а теперь у неё не было даже такого подарка.

И ничего у них не было — никакой семьи.

Артём включил свет в сарае, сел на старую табуретку, совсем рядом с ножкой которой лежала её грязная рука, и заплакал.

Она полежала ещё немного. Смогла встать, пусть и шипя от боли, и вышла из сарая, захлопнув покосившуюся дверь.

Артём остался один и смотрел, сидя на табуретке, на разбросанные инструменты. Переводил взгляд на маленькое прямоугольное окошко, откуда видно было на вечернем небе колкие, похожие на ледяные пылинки звёзды. Думал о том, когда уместно будет вернуться к ней в дом и, наверное, что-нибудь сказать. В третий раз пообещать, что этого больше не повторится и он сделает этот раз последним.