Ремонт, если и требовался, то незначительный, Апполинарий Петрович рассчитывал не тратить больше десяти тысяч в год. Тогда, собрав «лишние» шестьдесят тысяч за эти три года, можно вернуться в венецианский дворец, когда безумства Рибопьера поблекнут в памяти.

В столице, разумеется, все поняли. На тот лад, что посол желает положить некую сумму в карман, но возмущения это не вызвало.

Во-первых, Бутенёв отлично справлялся с обязанностями. Как раз в 1831 году горело Польское восстание, а в Греции зарезали президента. В обоих случаях, Апполинарий Петрович повёл себя правильно. В вопросе с Польшей он уверенно «разоблачил козни и клевету французов перед Султаном», а во втором подал бумагу в ключе, что и в Греции прослеживается галльский след. Нессельроде одобрил.

Во-вторых, Бутенев был вдовец с тремя детьми живущими у родственников в России, а значит, человек в непростом положении. В обществе, где «все свои» такое играло роль. Если учесть, что покойной супругой Апполинария была племянница Бенкендорфа, то и дети её не чужие глубокоуважаемому Александру Христофоровичу. Это, конечно, способствовало пониманию. Идея с ремонтом дворца получила высочайшее одобрение.

Как честный человек, Апполинарий трудился изо всех сил. Во время восстания Мохаммеда Али Египетского, он понял, что вот его шанс сыграть свою партию.

Бутенёв передал султану, что Россия готова в любое время прийти на помощь, стоит только попросить официально, на что у него есть твердое предписание. В безвыходной ситуации разгрома, Махмуд решился. Посол всё рассчитал верно. В Санкт-Петербурге, думал Апполинарий, дуреют при известии, что иностранная держава просит помощи. Тем более сейчас, когда Египет означает Францию. Нессельроде приложит все усилия и убедит государя.

Так и вышло. От императора приехал граф Орлов, не менее блестящий чем Рибопьер, с карманами лопающимися от золота. Египетский паша остался у разбитого корыта, султан был спасён. Немедленно был заключён мир. С ним вместе — военный союз между Россией и Турцией. Было там странное дополнение, что в случае нападения на Россию, Порта может войск и не отправлять, довольно перекрыть проливы. Странное тем, что при «обыкновенном» военном союзничестве, то есть в условии помощи одной стороны при нападении на другую, проливы и так бы перекрывались, но этот пункт желал видеть лично министр, и Апполинарий Петрович закрыл глаза.

Решив, что настало время укрепить свои позиции, Бутенёв надумал жениться повторно. Целью наш добрый посол наметил простую девушку, сестру другого дипломата, Хрептовича, который годом ранее стал зятем господина Нессельроде.

Из Петербурга ему сообщили, что девушка, если говорить привычным для Апполинария языком дипломатии, весьма некрасива, но это не смутило одинокого человека.

Бутенёв испросил отпуск для улаживания вопросов личной жизни и совсем было собрался в столицу, как вдруг громом среди ясного неба прогремело известие о гибели посла султана.

В Петербурге вообще творилось черт знает что, но это било прямо по нему. Всё выстроенное с таким трудом и терпением могло пойти прахом в любой миг. Апполинарий поседел за те первые, самые страшные дни, когда, не зная ничего, ожидал гнева султана. Его могли бросить в тюрьму, позволить толпе растерзать посольство, ограбить до нитки.

Вместо этого, посол был вызван на аудиенцию, где ему был задан единственный вопрос.

— Что делает русский император когда гневается?

— Он молчит. — ответил посол пересохшими губами.

Султан еле заметно кивнул, на чем аудиенция окончилась.

Дождавшись специальной миссии, Апполинарий приободрился. Состав её был очень странным, но привезенные дары щедрыми. Оставалось надеяться на лучшее.

Как ни странно, оно и случилось. Бутенёв сам в душе верил, что султан ждёт возможности к примирению, в конце-концов, ему это нужно, но кто может уверенно читать в душе восточного владыки?

Дары в гарем и шутка графа на охоте султану понравились, то было ясно как день. Оставалось дождаться известия о казни виновных, поведать о ней султану в привычных для того красках, и можно ехать свататься. Нерешенным был только вопрос на кого всё оставить в Константинополе. Секретарь не внушал доверия, карьерист и способен на многое, но Бутенёву пришла в голову иная мысль.

— Вы с ума сошли! Помилуйте, Апполинарий Петрович!!

— Но кто, если не ты, Саша? — вновь чуть не плача, жалобно протянул посол. — Кому можно доверить такое важное дело?

«Вот и Сергеевич как рак покраснел, — подумал Степан, — теперь видно, что свояки.»

Им Апполинарий поведал всё в сильно усеченном виде, чем оно обстояло на деле, но и озвученной части хватало.

— Нет, это невозможно! У меня даже нет полномочий! Моя миссия очень проста, она окончена! Ещё этот дворец! Меня жена ждёт!

Апполинарий Петрович не преминул сообщить, что ремонт дворца практически завершён, и можно переезжать хоть завтра, но он хотел подготовить сюрприз. Дождаться одобрения из Петербурга, и прямо на большом приёме посвященном возвращению русской миссии всем сообщить о своём временном, он это особо подчеркнул, временном отбытии.

— Ничего нет более постоянного, чем временное. — озвучил Степан избитую веками мудрость. Сам он лихорадочно соображал. Долго задерживаться здесь не хотелось, но бросить Пушкина одного среди турок — невозможно.

Апполинарий наконец заплакал, отчего взгляд его стал ещё более кроток.

— Сашенька. — взял он в свои руки ладони поэта.

— Что означают слова «дождаться одобрения из Петербурга », господин посол? — вычленил главное Безобразов.

Пушкин нервно выдернул свои руки.

— Одобрение государя, — пролепетал несчастный Бутенёв, — строжайше наказано обо всем сообщать немедлено-с, господа.

— И вы…сообщили? Но когда⁈

— Наутро после соколиной охоты-с.

Пушкин схватился за голову. Апполинарий Петрович смахнул слезу и внутренне подобрался. Он был уверен в успехе, но переговоры ожидали быть сложными.

Сфинксы*

Степан с неодобрением разглядывал бутыль. Ёмкость в четверть ведра, покрытая плетением, одним размером своим взывала к осторожности. Приобрёл он её случайно, разговорившись с торговцем-болгарином, и позабыв, что у болгар мотать головой из стороны в сторону означает не отрицание, но согласие. Торговец обрадовался, добавил от себя чудесно пахнущий пшеничный хлеб и… идти в отказ граф постеснялся. С мрачным видом водрузив бутыль на стол, он приказал слуге принести рюмки, после чего задумался. Пить или не пить, искал Стёпа ответ в своей душе, как бывает у русского человека, когда тот подозревает, что день может закончится совершенно непредсказуемо и заранее страшась последующего разбора полётов.

— Вас что-то смущает, граф?

— Да. Не люблю когда проигравшие стремятся оставить за собой последнее слово.

— Англичанин уплатил весь долг? — Безобразов уютно устроился в саду с длинной турецкой трубкой и наслаждался курением. Османский табак нравился ему более прочих, а здесь был ещё и дешев. Пётр Романович подумывал, что стало бы недурно переправить в Россию запас для личного употребления. Фунтов сто, а лучше двести.

— Даже больше.

— Как это?

— Гинеями.

— Хм. Щедро.

— Не посмотрел сразу. Видели бы вы его высокомерие, Пётр Романович. Слуга почти сбросил мешочки на пол. Этот Дэвид, так его зовут, сделал движение как собираясь пнуть их мне, но сдержался. Лезть пересчитывать в такой ситуации не хотелось.

— Понимаю.

— Потом-то я заглянул. А там гинеи.

— Поздравляю, ваше сиятельство.

— Не с чем, Пётр Романович.

— С барышом. Шесть тысяч гиней это на триста фунтов стерлингов больше. Почти две тысячи рублей серебром. Надо запомнить, что иногда даже ненависть несёт финансовую выгоду.

— Мне хочется дать сдачи.