Король довольно потёр руки и позвонил в колокольчик вызывая секретаря.

В которой в Санкт-Петербурге читают письмо.

Юлий Помпеевич, при всей своей грузности, обладал врожденными манерами истинного придворного. К манерам прилагался глазомер, позволявший подмечать еле заметные, можно сказать ничтожные нюансы в настроении людей. Свойство ценное, или, вернее, не имеющее цены для своего обладателя. Вовремя понять — это почти что предвидеть.

Император пребывал в состоянии бешенства. О том графу подсказала шея Его Величества, чуть более обычного напиравшая на воротник.

«Дай себе волю, дай, — думал граф, — наклони голову вперёд и иди словно бык. Расстроен государь. Такая беда. Не подчиняется уставу жизнь. Плац ровный, да земля круглая. Не хочет бытие влезать в рамки, вечно выкинет что-то эдакое. Что произошло в этот раз? Надеюсь мой обретенный сын, а я уверен, что дело в нем, не сотворил глупость слишком великую?»

— Ваш сын, граф. — тяжело процедил император.

— Ваше величество? — изящно склонился Литта, выказывая полную готовность возложить свои седины на плаху славы Отечества.

— Прочтите это письмо.

— Ваше величество! — изумленно отпрянул граф, едва пробежав глазами первые строки. — Но это…

— Письмо от женщины. — кивнул император. — Вы, безусловно, узнаете почерк.

— Госпожа Фикельмон…

— Ведёт весьма активную корреспонденцию с Константинополем. Вы не находите это странным?

Литта задумался, внешне сохраняя бесстрастие. Николай был не тем человеком с которым надлежало открыто хитрить. Подлинный рыцарь своего времени терпеть не мог лжи и обмана. Как это сочеталось с любовью к чтению чужих писем? Так и сочеталось.

— Молодой русский император так любит правду, что готов сам писать и читать письма за всех своих подданных, но не позволить им пасть во грех. — съязвил однажды из Парижа старый Талейран, прекрасно зная, что и эти его строки подвергнутся общей участи.

Дело, однако, казалось не совсем обыкновенным. Одно дело знать, и другое совсем — видеть. Если государь отбросил всякую этику и без смущения (да ещё и в гневе!) требует пояснения о содержимом письма личного характера — добра не жди.

— Признаюсь, не вполне понимаю вас, ваше величество. — новый поклон был ниже предыдущего.

— Так прочтите и поймите. После — поясните мне, что вы поняли, граф. Прошу вас.

Литта понял, что придётся отступить. Холодность с намёком на оскорбленные чувства, не произвела на Николая никакого впечатления. Император требовал и пришлось подчиниться.

Юлий вновь взялся за чтение. Чем дальше он читал, тем больше признавал наличие обоснований для подобной грубости от своего повелителя. Содержание письма могло насторожить человека много более доверчивого, чем всероссийский император.

Литта прочёл письмо раз, после чего вернулся к началу и прочитал его ещё раз.

— Ну-с, сударь мой, что скажете? — не выдержал Николай, видя как невозмутимый граф намеревается читать в третий раз.

— К моему глубочайшему сожалению, ваше величество, я могу засвидетельствовать здесь собственное непонимание. Кроме сомнений в подлинности сего послания. Согласитесь — мой сын не мог позволить себе общаться в женщиной в представленном ею тоне.

— Степан, при всех своих достоинствах, обладает немалыми недостатками, — возразил государь, — увы, но именно та часть письма мне представляется совершенно точной.

— Как⁈ — притворно воскликнул вельможа. — Вы можете поверить в строки, где…вот сказано: «не могу поверить, а поверив понять, чем моя особа заслужила столь резкую отповедь на невинную просьбу выслать пару пустяков из прославленного города. Быть может, я проявила излишнюю пунктуальность, отчего вы и не сумели дочитать до конца списка, по вашему выражению, и мне известно, что вы не сын Абрамовича (скажу вам более, я даже не знаю кто это), ваш отец мне известен дольше чем вам, и уверяю вас, он бы пришёл в отчаяние от нюансов вашей речи. Сожалею, что вызвала у вас гнев. Мне представлялись вы подобным Аладину, которому довольно потереть волшебную лампу и разом получить всё желаемое. Тем более, разве я это начала? Чуть больше месяца минуло с того момента как я прочла ваше восторженное письмо с описанием чарующего волшебства Востока. Вы величали меня в нем Шахерезадой, приглашая разделить с вами путем воображения ваш пыл и душевный подъем. Хорошо, как добрый друг я согласилась. Но что получила взамен? Стоило вашей Шахерезаде попросить своего Аладина развеять её скучные дни парой тряпок и безделушек, как вы из рыцаря обратились в дракона чахнувшего над горой золота…» — Литта остановился и с улыбкой развёл руками.

— Ваше величество…

— Читайте дальше. — приказал Николай.

— «Когда же я вспомнила о тех необходимых безделицах, что не пришли мне в голову сразу, и отправила вслед дополнение, ваш ответ совершенно вышел за рамки приличий. Только искренняя привязанность к вам и беспокойство помешали мне немедленно показать нашу с вами переписку мужу. Меня остановило то, что благородный супруг мой не может знать подобного слова, коим вы разрушили мои мечты.» — Да ведь такого быть не может, ваше величество!

— Того, что ваш приёмный сын нагрубил даме?

— Нет, что дама действительно показала бы супругу личную переписку. Вам известны подобные случаи, государь? Мне нет.

— Гм.

— Должно быть за выражением возмущения здесь скрыто что-то иное.

— Не могу не напомнить, граф, что дама эта супруга австрийского посланника. Не нужно уверять меня, что Долли Фикельмон не интересна политика.

— Я и не думал, — смутился для вида придворный, — но кроме того, она всё-таки женщина.

— Мне казалось, что вы прочли письмо как минимум дважды. Переходите к делу, прошу вас.

Литта закусил губу. Время реверансов истекало, но он так и не мог понять написанного далее. Внезапно, его осенило. Он гордо тряхнул головой и посмотрел прямо в глаза императору.

— Вы о той части письма, где наша добрая Шахерезада намекает Степану на недостаток воображения?

— Совершенно верно.

— Я ничего не понял, ваше величество. К глубокому стылу своему, скажу лишь, что предпочёл бы видеть письмо самого Степана.

— Поверьте, я тоже. Но не все письма можно прочесть. Не все и читаются. Долли гордится своей памятью, отчего сжигает всё по её мнению лишнее. Что сохраняет — нам недоступно. Приходится обходиться чем есть. Вы ничего не поняли, как и я. Но это лишь красивые слова, не так ли. Что-то вы должны были понять, поделитесь со мною этим. — Император подошёл к графу и ласково положил руку тому на плечо.

— Далее в письме есть не вполне ясные строки о турецких визирях, ваше величество.

— О, да, граф. Неясные.

— Непонятно следующее, государь. Вот эти строки: «Ваша сказка о несчастном бывшем Великом Визире, вынужденном скрываться от наёмных убийц, не столько тронула меня, сколько насмешила. Моё воображение нарисовало картину в которой старый человек с седой бородой трясётся от страха в тёмном помещении, тоскливо глядя на одну единственную свечу, заменившую собой весь блеск его прошлой жизни. Вы знаете, я не люблю турок, их отношение к женщинам поистине ужасно. Жизнь без балов и танцев невероятно уныла, отчего я не могу вполне проявить эмпатию к страданиям этих храбрых мужей. Однако, вскоре стало понятно, что вы, дорогой граф, проявляете участие гораздо большее. У меня вертится вопрос на кончике пера, и я рискну задать его насколько возможно прямо. Он, этот визирь, что — находится недалеко от вас? Иначе как понять ваши слова о частых занимательных беседах? Знаете, быть может я не столь умна как некоторые государственные мужи, но женская привычка обращать внимание на слова брошенные вскользь не раз помогала мне выглядеть не совершенной дурой. Представьте себе, я вообразила будто вы стремитесь сказать что-то более важное, чем делаете вид.»