— Но, отец!

— Даже не думай.

— Это невозможно! Почему?

— Сперва ты должен стать генералом, сын мой. Не будем нарушать традицию.

— Но как мне им стать, если ты не возьмёшь меня на войну⁈

— А, вот оно что. Прости меня, сын. Был трудный день. Я было подумал, что ты вообразил себе жениться.

В Семибашенном замке. Часть первая.

Лишение свободы всегда скука. Быть может, оттого люди скучать не склонные, с трудом выдерживают подобного рода ограничения. Дни шли за днями, подходила к концу первая неделя, но в положении наших друзей менялось немногое.

— Вы ведь образованные люди! Способны посмотреть на всё иначе, под другим углом. Нет, я не говорю о том, что человека внутренне свободного нельзя лишить чувства свободы в принципе, хоть заковывай в кандалы, нет! Взгляните политически. По всей Европе идёт бурление и… — Степан прикусил язык, едва не выдав фразу «двигаются тектонические плиты геополитики», показавшуюся малость не ко времени. Следом на прикушенный язык просилось «сдавайте деньги на новые барабаны для войска, кто сколько может» и пришлось кашлять.

— Бурление и водовороты, воронки втягивающие в себя целые страны. — кое-как склеил мысль сын Помпеевич. — Тогда как мы благополучно лишены счастья бегать с выпученными глазами, грозя всем принять горячее участие во всех событиях. Нам выпал шанс глядеть со стороны сохраняя голову ясной. В этом некий парадокс, не находите?

Степан обращался больше к Пушкину, как патентованному другу парадоксов, ибо Безобразов как слушатель на все попытки увлечь его абстрактной логикой, реагировал недостаточно благодарно. Только когда молодой граф в порыве вдохновения сравнил их положение с Ноевым ковчегом, пережившим любые бури, гусар закрыл лицо руками.

— Подумаешь, что нет известий. У Ноя тоже было туго с информацией первое время. Так и у нас. На маленьком плоту… кстати, напомните мне, господа, после тоже поделиться поэтическим даром!

Пушкин почти все время молчал и много писал, ни с кем не делясь, что именно. Степан нечаянно поглядел и радостно заулыбался. Поэт увлёкся прозой на тему их пребывания в Турции, что обрадовало графа. «Творит» — шепнул он хмурому надворному советнику. Когда закончилась бумага, надзиратели принесли новые стопы по первому требованию. Попыток отобрать исписанные листы не предпринимались. Казалось, что туркам вообще всё равно чем заняты их пленники.

Степан развлекался. Ежедневно он тратил двадцать или тридцать золотых на приходящие в его голову идеи связанные с обустройством помещений. Новая мебель, подсвечники, ткани для обивки стен. Посуду с личными вензелями графа Литта пришлось ждать несколько суток, но и она была доставлена. Никто не покушался на его средства, ни коллеги по заключению, что было объяснимо их гордостью, ни тюремщики, что нельзя было объяснить ничем кроме самых строжайших указаний.

Раз только Пушкин спросил нельзя ли передать через басурман столь покладистых, что только диву даваться, весточку в посольство. Да и оттуда неплохо было бы узнать о положении дел.

— Увы, Александр Сергеевич, увы! Эти османы здесь сущие Церберы. Всякие мелочи — сколько угодно. Но вот такое… Представьте себе, отказались моего попугая доставить, хотя я сотню гиней предлагал. Скучаю без этого матершинника. Нет, нельзя и всё тут. Удивительные люди, даже зауважал. Таким можно доверить ночью склад охранять. Иногда.

— Лучше бы в кандалы заковали, ей-богу! — не выдержав, горячился Безобразов. — Тогда мыслей сбежать было бы меньше.

— А у вас они есть?

— Разумных нет, но перестать думать о побеге я не в состоянии. Простите за откровенность, ваше тюремное сиятельство.

Степан виновато вздохнул, но сразу добавил к раскаянию зевок, едва не вывихнув себе челюсть. Бывший гусар разъярился.

— Хоть вы его растормошите, Александр Сергеевич! Уязвите его! Ведь всё как с гуся вода, ей-богу! Эта улыбочка всезнания, признаюсь, раздражает неимоверно. На меня наш граф плевать хотел, то мне ясно. Но к вам он немного прислушивается. По старой памяти, вероятно. Той что пониже спины.

Степан рассмеялся.

— Ваше ехидство, Пётр Романович, имеет в своём корне чувство голода, простите за банальность. Под сим я подразумеваю голод умственный, голод деятельности, голод событий. Это ясно как божий день. Поверьте, я с радостью утешил бы вас предоставив желаемое, но вот сию минуту не могу. После — непременно. А пока повторю, что говорил и ранее: наберитесь терпения, наберитесь терпения, терпения наберитесь… От нас с вами все равно зависит сейчас немногое. Ждите. Нагуливайте аппетит.

— Чего именно ждать, не соблаговолите просветить в конце концов? Без запутывающих намёков?

— Все проходит, дорогой Пётр Романович, и это пройдёт. Я лично испытываю голод куда более естественного и приземленного свойства, жду ужина. Знаете, я заказал рябчиков с ананасами и белых грибов. Ностальгия-с. Боюсь, что не справятся поклонники Магомета с заказом, а именно с грибами. Придётся давиться чем есть.

— Вы снова не ответили на мой вопрос, граф. Говоря откровенно, это невежливо.

— Вы ошибаетесь, я вам ответил уже и не раз. Но вы не услышали, только и всего. Повторить мне не сложно, Пётр Романович, я ожидаю ужина. Быть может, обеда. Возможно, завтрака.

Глаза бывшего гусара сузились и что-то нехорошее загорелось в них. Степан, однако, продолжал соблюдать спокойствие олимпийца, да и Пётр знал его уже достаточно хорошо, чтобы совсем не заметить намёка.

— Пусть будет так, тем более, что выбор у меня невелик, как вы верно изволили заметить. Подождём ужина. Знаете правило военных и чиновников — когда не понимаете, то понимайте буквально. Именно так я и сделаю, ваше сиятельство. Но берегитесь, предупреждаю вас, берегитесь если тот ужин не придётся по вкусу!

— Я понимаю вас вполне. И мне не весело, но я терплю. Перемен требуют наши сердца, — улыбнулся Степан, — они настанут непременно. Быть может, очень скоро.

Граф словно в воду глядел. На следующее утро положение пленников изменилось к худшему. Безмятежность тюремщиков испарилась, сменившись агрессией. Словно опомнившись, турки устроили обыск и перевернули все верх дном, как будто впервые ворвались в чей-то дом. Вынесли и отобрали всё что можно.

— Видите, Пётр Романович, — грустно заметил Степан, оглядывая итоги погрома, — человек нередко получает то, что хочет, но не так как желает. Волки сбросили овечьи шкурки и… вы знаете сказку про трех поросят?

— Эта глубокая философская мысль, граф, предположу, что она не ваша. Сказку не знаю. — Безобразов оживился и выглядел даже довольным.

— Где мне. Слыхал от кого-то в одной ресторации. Человек заказал вина заморского для улучшения настроения, и оно вправду улучшилось, но сверх ожидаемого, что привело в полное изумление не только его, но и окружающих.

— Довольно болтать попусту, — поморщился Пушкин, — скажите лучше, что вы по этому поводу думаете.

Поэт был бледен, что означало признак с трудом подавляемого бешенства. Как и прочие, он перенёс «варварство» стоически внешне, сочтя нужным подчиняться, но не удостаивать врагов словами сверх минимума.

— Мне придётся ходить как чучело, — печалился Степан, — всю одежду распороли почти. Вот, полюбуйтесь. Золото искали. Зачем? Я бы и так отдал.

— Предположить нетрудно. Что-то произошло, нечто вызвавшее гнев у начальства этих держиморд. Неприятное настолько, что отыгрались на нас с вами, господа. Мелочность поразительная. А это значит, что произошедшее должно радовать, хоть нам и неизвестно в чем оно заключается.

— Логично, любезный граф, но не слишком приятно.

— Что делать, жизнь полна недостатков.

— По вашему рассуждению, ваше сиятельство, наибольшей радостью будет желание турок сварить нас живьём в кипятке. Ведь это будет означать, что их начальство изволит гневаться.