Вслед за костяным талисманом и все прочие объекты стали терять форму, выцветать и превращаться в единую пушистую и текучую массу, которая вновь пришла в активное движение, подготавливая сцену для нового акта из театральной постановки длиною в жизнь.
На сей раз живой и своевольный туман не стал просто стелиться по земле. Две колоссальные волны поднялись из глубин этого блистающего океана и помчались навстречу друг другу, точно хотели смять оказавшегося между ними Хромоса, но они замерли на расстоянии ста шагов, и их верхушки стали сгибаться вниз, пока они не соприкоснулись, образовав тем самым высокий свод. Облачные массы сжимались и уплотнялись, приобретая очертания арок, колон и лепнины бежевого и желтоватого оттенка. Из земли выросли многочисленные ряды жёстких, лишённых подушек скамей, на которых, тоскливо сгорбившись, сидели десятки, если не пара сотен человеческих фигур в тёмных одеждах.
Спустя ещё несколько мгновений, капитан стоял на ковровой дорожке, ведшей от входных дверей через весь неф к алтарю, возле которого был теперь поставлен массивный, лакированный гроб, накрытый большим шёлковым одеялом, расшитым картинами из жития святых воителей и непорочных дев. На передних лавках по правую руку от проводившего отпевание пастора сидели члены семьи Нейдуэн, а по левую руку разместились ближайшие родственники жены усопшего — Макрейны, а друзьям были отведены все оставшиеся дальние скамьи. Сама же Аллейса, надевшая траурное платье с закрывавшей её заплаканное лицо чёрной вуалью, сидела возле державшего её за правую руку Осгата и ежеминутно вытирала слёзы со щёк кружевным платком. Подросший Хромос с Деадорой сидели возле матери, сжавшись в комок и уставившись в пол. С того дня, как в их дом принесли дурные вести, у них испортился сон и пропал аппетит, так что юный румянец покинул их лица, и они выглядели болезненно и немощно, не пытались ёрзать на месте или высматривать что-то интересное, как это обычно бывает с непоседливыми и невнимательными детьми на затяжных службах.
В водружённом на подмостки гробе не было тела. Его заменяли несколько пудов земли, взятых близ родового замка Нейдуэнов, где Гэлсар провёл своё детство. В эту рыхлую почву были обильно замешаны пепел и перетёртые в порошок кости, оставшиеся после церемониального сожжения быка, а также некоторое количество пахучего мира. По завершении церемонии гроб не будет отправлен в родовой склеп, чтобы быть заключённым в резной каменный саркофаг среди почивших праотцов, а будет зарыт на церковном кладбище, как обычно поступали с мещанами и мелкими рыцарями. Древняя семейная традиция была нарушена по той причине, что в склепе могли лежать только настоящие останки человека, пускай от него осталась одна голова или хотя бы мизинец ноги, но от Гэлсара не осталось ничего.
Обрушив скалы и перекрыв выход их горного перевала, оставшиеся прикрывать отход раненных маги дали отчаянный бой демонам, чтобы выиграть драгоценное время. Каждый из рыцарей ордена сражался, не жалея сил, здоровья и даже самой жизни, выжимая из себя последние капли колдовства, теряя сознание от потери крови и от усталости. Однако, никаких шансов на победу у них не было, ведь даже если бы каким-то чудом им удалось перебить всю стаю, то их врагом стало бы старшее порождение первобытного Хаоса, которое не дано сразить ни единому человеку из ныне живущих или когда-либо живших. Только архимаги высших эльфов и ангелы могут сдержать натиск подобных исчадий и вступить с ними в равный бой.
Гэлсар и его товарищи пали смертью храбрых, исполнив свой долг перед товарищами и всем родом людским. Никто не сомневался в том, что их души отправились в лучшие уголки загробного мира, в объятия их богов-покровителей, но вот их тела стали подножным кормом для прожорливых тварей. Спустя две недели после этой роковой битвы ударный отряд в сопровождении крылатых небесных защитников прибыл на место роковой битвы, и всё, что им удалось обнаружить, были разбросанные по камням обрывки пластинчатых доспехов, точно пустые скорлупки от орехов. На последовавшем за битвой триумфальном пиру демоны поглотили всё, включая кости, и тщательно вылизали кровавые лужи, чтобы ни один, даже самый крошечный кусочек лакомой человечины не пропал даром.
Почти все лавки в храме оказались занят людьми, пришедшими почтить память храброго рыцаря, бесчисленными подвигами прославлявшего имя рода во всех мирах и не дрогнувшего в тот час, когда беспощадная и неотвратимая в своей решимости смерть явилась за ним. Все близкие друзья постарались наперекор всем трудностям и препятствиям явиться на поминальную службу; все, кроме Хейндира. Но в том не было его вины. Он всем сердцем желал посетить похороны и отдать честь близкому товарищу и названному брату, который без колебаний отдал за него жизнь, но тяжёлые раны нерушимыми цепями приковали его к постели. Не имея сил даже приподняться на локтях, он требовал, чтобы его перевезли через сотни лиг, уверял, что он вытерпит любые страдания, что у него хватит сил на это путешествие, но опекавшие его целители наотрез отказывались отпускать буйного и упёртого пациента, единогласно отвечая ему, что в его тяжёлом состоянии столь дальнего странствия он попросту не переживёт. Однако Хейндир наотрез отказывался принять их доводы и грозился проползти весь путь на брюхе, если они не хотят ему помочь, так что врачевателям пришлось поставить круглосуточное наблюдение за буйным подопечным, чтобы не дать ему столь глупо оборвать жизнь, которая была спасена стараниями и жертвами многих людей.
После пастора, трибуну занял Осгат и стал произносить чувственную, полную гордости за сына и полную боли утраты речь, которая тронула сердца всех собравшихся. Он трудился над её составлением не один день, а потом тщательно заучивал, чтобы достойным образом почтить усопшее дитя. Вслед за отцом свои пламенные речи произнесли старший и младший брат, затем вышла скорбящая мать, Залта́на, чтобы громким, грудным и волнительно подрагивающим голосом пропеть молитву. За ней настало очередь всех желающих подойти, приклонить колено пред гробом, и ещё раз высказать соболезнования Осгату, Залтане и Аллейсе. Все старались вести себя как можно тише, делали короткие и мягкие шаги, говорили шёпотом, но тут Хромос услышал бодрый, ритмичный и совершенно непочтительный, даже глумливый стук чьих-то ног о нижнюю доску скамьи.
Кое-как обойдя выстроившихся гостей, капитан пошёл в сторону входных дверей, и увидел, что в самом последнем ряду отдельно ото всех сидели две женщины. Горбатая старуха с косыми глазами и беззубым ртом рассказывала что-то на ухо маленькой девочке, чьи распущенные рыжие волнистые волосы огненной лавиной спадали на её худенькие плечики, хотя всякая женщина была обязана покрыть голову платком перед тем, как войти в стены храма Старейшей Звезды. Девочка беззаботно болтала ногами, улыбалась, то и дело сдерживала хохот, который всё норовил высочить из её живота и оскорбить весёлыми переливами ранимую атмосферу траура, и бросала язвительные, полные насмешки взгляды в священников. Подобное поведение было недопустимо, но бабка даже и не пыталась её обругать, упрекнуть или поправить, потому что она сама не испытывала никакого уважения к учению и традициям церкви, и воспитывала любимую и единственную внучку в таком же еретическом духе свободомыслия.
— Риррта, — пробормотал Хромос и помчался к ней, чтобы… он не знал, что он вообще мог сделать с этой невинной озорной малюткой, которая ещё не успела стать той грозной и своенравной ведьмой, что пыталась обещанием ласк и применением силы выудить из него ответы, но шестое чувство подсказывало капитану, что ему во что бы то ни стало надо ухватиться за этот забытый в его разуме осколок, до того как он будет вытеснен из его памяти или не сбежит от него сам.
Оказавшись в нескольких шагах от девочки, капитан притормозил, чтобы подслушать, чего же такого неказистая старуха рассказывала внучке, юной чернокнижнице, и несказанно удивился, когда понял, что бабка изъяснялась на том же рычащем языке, на котором ранее переговаривались между собой Лормин и Одвин. Женщины заметили появление незнакомца и, прекратив разговор, встретили его загадочными и оценивающими взглядами, точно пара мошенников, заприметивших очередного лопуха. Капитан припал на одно колено, и его глаза оказались на одном уровне с глазами девчушки.
