— Это тебе лучше одуматься, полуэльф, — бросил Бафис, ощутив неподдельную угрозу в словах пришельца. — Я — второй сын Тимриадия Дуизоро. Попробуешь лишить меня сана и выслать на край земли, и завтра же Сенат отдаст этот храм иному богу, а молебны Старейшей Звезде будут проводиться в затхлом коровнике!

— Как же отрадно видеть волка, сбросившего овечью шкуру. Воистину мир прекрасен в своей простоте, когда с него спадает вуаль притворства.

— Ты меня не услышал? Здесь Церковь не обладает той же властью, какая у неё есть в Эрсуме. В Лордэне у вас не выйдет диктовать свою волю подобным образом; если ты желаешь что-то устроить, то придётся с нами договариваться.

— С нами? Разве ты не отказался от прошлой семьи и жизни, дабы получить новую в лице общины?

— Если за что и можно держаться на этом переменчивом свете, так это за кровные узы.

— Слова настоящего язычника.

— Что же, если Старшая Звезда велит мне навеки позабыть о родне, то может оно и так.

— Тогда мне не остаётся ничего иного, как, данной мне властью, освободить тебя ещё и от всех обетов и отпустить тебя назад в мир.

— Нет, так тоже не выйдет! Я не просто так получил эту митру и был назначен смотрителем этого собора. У нас был уговор с Конкла… а-а-а…

— Я и есть Конклав.

Одним ударом в спину Велтаса пронзила бывшего архиепископа насквозь, и выкованный из затвердевшего чистого света клинок вышел из плоти чуть выше солнечного сплетения, не затронув сердце. Выпученные свинячьи глазки Бафиса с ужасом смотрели на сверкающее острие, от которого поднималась тягучая дымка. Вены на шее и лбу надулись, тело охватила мелкая судорога. Несчастный пытался что-то сказать, но из его широко открытого, наполовину лишённого зубов рта доносись только тихие, хриплые стоны и сдавленный кашель. И хотя рана была тяжёлой и глубокой, но кровь из неё не желала сочиться, багрянец не трогал шёлкового подризника. Вместо этого плоть дерзкого клятвопреступника под воздействием священного колдовского клинка стремительно обращалась в бледный и холодный камень.

Когда превращение было завершено, и младший сын почтенного сенатора стал самой искусной из когда-либо созданных, но при том весьма неприглядной в своей эстетике статуей, Велтаса упёрла ему в спину подошву сапога и резким движением выдернула меч. От полученного толчка Бафис повалился вперёд, раздался пронзительный грохот, и сотни сверкающих в пламени свечей осколков разлетелись по полу во все стороны.

— Что же, вот и свершилось малое, теперь настало время для большего, — сказал Делаимом, поднимая из каменных останков золотую подвеску с символом веры. Теперь он говорил уже не на авоесте, но на не менее безупречном эрсумском, чтобы всякий оцепеневший от ужаса монах смог понять его слова.

Не желая погибать столь мучительной и жестокой казнью, какую им довелось только что лицезреть, обитатели храма стали падать ниц перед апостолом, извиваться в его ногах, исповедуясь в грехах, прося прощения и наперебой выбалтывая преступления товарищей, надеясь тем самым снискать себе расположение их нового господина.

— Мне отрадно видеть силу и глубину вашего раскаяния, но сего будет недостаточно для искупления. Встаньте же, мои сыны, укрепите сердца и обратите слово своё в благое дело. Заприте все двери и не открывайте их никому, пускай все короли мира станут ломиться в них, суля вам награды и наказания. Унесите прочь все скамьи из сего зала, а останки сего презренного нечестивца, что смел называться святым отцом, соберите в вёдра, дабы его тернистый земной путь окончился не грехом, а послужил очищению Лордэна и возвращению его былой славы!

Не успели отзвуки его короткой, но торжественной речи затухнуть под высокими арочными сводами наоса, как монахи с поистине фанатичным рвением набросились на тяжёлые дубовые скамьи, и принялись отодвигать их к стенам, заполняя залу шуршащим скрежетом и натужным пыхтением. Пока они занимались поспешной перестановкой, Ахимаил достал из висевшей у него на плече кожаной сумки большую, длиной в локоть и толщиной в мужскую ладонь, книгу, заключавшую в себе три тысячи тончайших, но невероятно прочных, буквально неразрываемых серебряных страниц, на которых протянулись золотистые строчки древних букв, существовавших ещё до рождения человечества. Отыскав необходимы раздел, апостол подозвал к себе самых умелых и опытных писцов и показал им невероятную по сложности и бесподобную по красоте октограмму, которую им предстояло начертать на полу храма. Однако обычные краски или мелки были совершенно непригодны для сотворения столь могущественного колдовства.

Когда наос был наконец-то избавлен от всей лишней мебели, монахи стали подходить к алтарю, где они, предварительно прочитав молитву во спасение собственной души от поразившей их напасти, дрожащими от страха и омерзения пальцами брали из трёх вёдер обломки покойного архиепископа: кто палец, кто ухо, кто половину подбородка, а после становились на карачки и начинали вычерчивать этими осколками толстые и жирные линии, белый скелет будущего рисунка. Глядя на эту старательную подготовку, сидевший на главном церковном троне Делаим довольно улыбнулся и прокрутил шарик чёток.

----------

Всем спасибо за чтение и ожидание, буду рад вашим комментариям.

P.S. совсем забыл выложить текст той стихотворной клятвы, что произносил Делаим. Вообще она должна открывать произведение, но в онлайн-формате решил так не поступать (надеюсь, что когда-нибудь будет и печатный)

Во имя сиянья Старейшей Звезды,

Отрину я прежнюю жизнь и мечты,

Забуду обиды и пошлую страсть

И Небу отдам над душой моей власть.

Во имя людей, что молитвой живут,

Навеки оставлю покой и уют,

Без страха войду в непроглядную тьму

И сердце отродья мечом поражу.

Во имя секрета, что вверили мне

Сражу я врагов в священной войне

Теперь я ищейка, ловец и палач,

Отец мой, услышь же предателей плач.

— Чтоб вас всех чёрт отымел, мерзкие твари. Ну давайте, давайте! Дерите свои паршивые глотки, кричите…громче! Громче! Пока ещё можете. У-ху-ху... Я вам сейчас такое устрою, что во век не забудете, гниды вонючие, — сбивчиво и недовольно рычал и плевался на ходу пыхтящий Галват, грузно, но стремительно спускаясь по тёмной и узкой винтовой лестнице, придерживаясь руками за влажные и поросшие желтоватым грибком и зелёным мхом неровные каменные стены, чтобы не свалиться и не сломать себе шею.

С побагровевшим от беготни лицом и с клокочущей злобой в груди невысокий и коренастый, имевший походившее на пивной бочонок тело старший надсмотрщик вывалился на этаж с тюремными камерами, где этой ночью воцарилась сущая анархия, грозившаяся в любой миг перерасти в полноценный мятеж. Все заключённые: и стар и млад, и разбойник-убийца и купец-обманщик — все они буянили и вопили, что было мочи, отчаянно колотя по чугунным прутьям тем, что нашлось в тесных камерах, включая цепи собственных кандалов. Они топали ногами, били себя в грудь кулаками, пронзительно свистели, размахивали руками, показывая оскорбительные жесты и щедро матеря скакавших подле клеток охранников, безуспешно пытавшихся усмирить бесноватые массы ударами деревянных дубинок и хлёсткими щелчками коротких плетей с множеством языков. Однако, как бы они не старались — ничто не помогало, и если блюститель порядка подходил слишком близко к решётке, то бунтовщики немедленно расступались, и на ненавистного надзирателя выплёскивалось содержимое переполненных отхожих вёдер, что вызывало взрыв восторга, хохота и гогота у всей толпы, в особенности, когда смрадная струя или мерзкие, холодные брызги попадали в искажённую гневом надменную рожу и тюремщик начинал истерично отплёвываться.

— Э-ге-ге-е-ей! Мужики! Хряк!.. Хряк пришёл! — закричал один из мятежников, заметив появление Галвата.