Так мы и прожили следующие недели, кочуя от деревушки к деревушке, некоторые из которых оказались-таки сожжены вместе с жителями и скотом, побираясь и опасаясь расправы, ну а потом смогли осесть в одном городе, Тилесграйд кажется, куда прибыло ещё немало беженцев вроде нас. До того, как нас пропустили сквозь городские ворота, пришлось с недельку посидеть в захудалом палаточном лагере, где надсмотрщики отводили людей на костёр при малейшем подозрении на болезнь; даже чихнуть лишний раз было опасно для жизни. После этого мы нашли пристанище в доме одинокой и набожной старухи, державшей что-то вроде приюта для сирот. Нас, детей, тогда было очень много, человек двадцать, а то и все тридцать. Спать приходилось на полу поверх дырявых, облюбованных клопами и вшами простыней с тонким слоем соломы, не делавшем наше ложе и чуточку мягче. Питались мы крайне скудно; один из тамошних Храмов раз в неделю жертвовал нам мешок ячменя или овса, которого, правда, не хватало, чтобы прокормить все рты, и большую часть времени нам приходилось попрошайничать на улицах. Как просыпались, так голодными бежали на площади и к купеческим домам, где пели и танцевали на потеху публике, пока не наступало время для обеденной «трапезы» и молитвы, а затем вновь возвращались к прошению милостыни. Всё, что удавалось добыть, мы без утайки сдавали в общак на пропитание и прочие бытовые мелочи, однако времена были тяжёлыми. Тилесграйдцы расставались с медяками очень неохотно, даже возле святых мест, где стоит проявлять больше милосердия и сострадания к обездоленным, а те, кто был побогаче редко казал носа из-за высоких стен своих маленьких, уютных замков. Может для них того мора и вовсе не было.
По первому времени я ходил побираться вместе с братом; мы работали «дуэтом». Ему давали награду за хороший голос, а мне давали милостыню за жалкий вид; я тогда совсем тростиночкой стал, дунь — улечу. Но всё же… всё же, и это время было не таким уж плохим. По крайней мере, мы, два последних родных человека, деливших одну боль, были друг у друга, и в этом были наши счастье и отрада. А затем мой брат нашёл «работу». Он сказал мне, что уговорил одного кожевенника взять его к себе в мастерскую подмастерьем, благо кое-какой навык уже был, и теперь он вместо побирательства будет снова трудиться как честный человек, пускай и за сущие гроши, но то была вполне осязаемая надежда на светлое будущее. Я просился пойти работать вместе с ним, но он ответил мне отказом, сославшись на то, что ему стоило больших усилий убедить кожевника принять хотя бы его одного, а выбить местечко ещё и для меня у него уже точно не выйдет.
С тех пор я ходил за милостыней без брата, с другими ребятами. Ходить в одиночку с мелочью в кармане было небезопасно, в любой подворотне тебя могли обчистить малолетние беспризорники навроде нас самих. Мы же подобным не занимались. Старуха каждый вечер читала нам стихи из святых книг, наставляла нас, учила жить честно и не делать зла другим, но и припугивала нас божьим гневом; куда же без этого. До своей работы брат любил посидеть в общем кругу, спеть псалом и похлопать в ладоши, но затем он изменился. Он сделался молчалив, мрачен, стал груб со всеми кроме меня, а на его теле то и дело появлялись ссадины, которые он всячески скрывал и никому не показывал. Если кто-то всё же замечал их или же спрятать их было попросту невозможно, то брат растерянно оправдывался, что это всего лишь следы наказаний за глупые ошибки на работе, а потому не стоило обращать на них внимания и переживать за него самого, но редко кому за порчу материалов бьют кулаком в глаз или разбивают губу. Тогда же он стал временами отводить меня в харчевню, где заказывал мне чего-нибудь мясного, мясного! Ты хоть понимаешь, какая это была для нас роскошь?! Однако при этом он сам довольствовался самой дешёвой похлёбкой из капусты и только смотрел, как я жадно обгладывал куриную ножку; смотрел на меня с такой вот отеческой, а не братской любовью, и покрасневшими, влажными глазами. После таких трапез он строго наказывал мне, чтобы я ни в коем случае не проболтался о них остальным ребятам, но всё равно на него и на меня стали поглядывать косо. Может быть, что нас выдавал запах еды. Голодные чуют его куда острее сытых.
Мало-помалу мы отдалились от остальных, но я не предавал этому большого значения, ведь моей семьёй были не они, а брат. Эх… а затем он бесследно исчез. Прежде уже случалось, что он не возвращался в приют для ночлега, но на следующий день он обязательно объявлялся, хотя и выглядел неважно, уставшим и сильно помятым, однако в тот раз он не вернулся ни через день, ни через два, ни через три. Я решил отправиться к нему на работу, может ему пришлось остаться там из-за особо большого и срочного заказа, но внезапно я пришёл к осознанию, что брат никогда не говорил мне и не показывал, в какой именно кожевенной он работал. Я обегал каждую мастерскую в городе, везде выспрашивая брата, но никто из тамошних работников не мог припомнить темноволосого парнишку по имени Вольрих. Тогда я попробовал поговорить с другими сиротами и беспризорниками из тех, что были постарше; думал, что смогу найти его товарищей, о которых он прежде раз или два ненароком обмолвливался. В итоге мне удалось наткнуться на компашку оборванцев, которые, узнав, что я приходился Вольриху братом, без лишних объяснений решили меня избить, а может и чего хуже. Их было четверо, и каждый выше меня не меньше чем на голову. С горем пополам я смог от них улизнуть и затеряться среди дворов, но пара брошенных камней в меня всё же угодили, оставив болезненные ссадины.
И вот только после этих событий до меня стало доходить, что брату так и не удалось найти хоть какую-нибудь паршивую, но честную работёнку, и от безнадёги он связался с дурными людьми, для которых он был всего лишь никчёмной пешкой, которую в случае чего не жалко было пустить в расход. Я бы мог догадаться об этом и раньше, по вечным синякам, скрытности и отсутствию запахов, которыми бы непременно пропитались его волосы, руки и одежда в пахучей мастерской, но я сам, по детской наивности, не хотел верить в то, что мой брат ступил на тёмную дорожку. Он был для меня семьёй, которую я любил, и героем, на которого я смотрел с обожанием и благоговением.
Зато все обитатели приюта сделали вид, что он никогда не жил с ними под одной крышей. Думаю, что после его исчезновения старуха, эта божия женщина, вздохнула с облегчением. Одно дело читать заученные проповеди послушным детишкам, и совсем другое вернуть на праведный путь преступника, потерявшего веру в людей, надежду на высшую справедливость, взявшего судьбу в свои собственные руки и объявившего войну всему и вся. Нет, она опасалась не за его душу, а за свою репутацию, на которую он бы непременно отбросил длинную тень. Я же был братом мерзавца, изгоем, чьё присутствие терпели и считали это за большую милость с их стороны. Вот тогда я остался один, без семьи и без друзей; один-одинёшенек в неприветливом и холодном мире. Эх…
И вот же странное дело, после исчезновения брата один день стал для меня длиной в неделю, но при том не успел я моргнуть, как весна сменилась осенью, миновав лето. Каждый миг обернулся нескончаемой бренностью, которую я тут же и забывал. Не знаю, сколько ещё бы я вот так бесцельно и бесчувственно прозябал, но в один промозглый вечер, когда я стоял возле угла дома с протянутой рукой, у меня более не было воли и сил, чтобы петь или плясать, так что подавали мне редко и мало, в меня врезался рослый жирдяй. Он был пьян, и его до такой степени шатало и вело, что ему приходилось постоянно опираться о стены, чтобы не свалиться рожей в грязь. Он обозвал меня «Fretzig Vloder», грязный сучонок, и щедро плюнул в лицо. Можешь считать меня сумасшедшим еретиком, но я точно знаю, что тот плевок был не от человека, а посланием от Высших Сил, и с тех пор я никогда более не возносил хвалы и не приносил жертв ни Старшей Звезде, ни иным Богам, по крайней мере искренне, а не для вида. Они сказали мне своё веское слово, и я покорно принял их волю.
