Остаются только Ганс, Лосий и Тария, как единственные достойные спасения с точки зрения верховного жреца, только на Тарию он, вообще не рассчитывает и в раскладе не учитывает, очевидно найдя следы подчинения или просто считая ее недостойной своих усилий по вербовке. Я даже готов поспорить, что он сам считает свой поступок именно благородством и готовностью отплатить за вклад в победу, а не желанием урвать себе носителя мифического артефакта. Он и вправду помочь хочет, только на свой лад, на Алурейский лад, так сказать, сея справедливость и воздавая по заслугам. В этот миг у меня, наконец-то, щелкает в голове и детали паззла сходятся воедино, не все из них, даже не половина, но достаточное количество, чтобы судить о происходящем хотя бы поверхностно.
Иерем, как и стоящий за его спиной патрон, не мог пропустить артефактное кольцо у меня на пальце и его природу, не мог не заметить изменения в моем теле, последствия утраты человеческой природы во всех смыслах этого выражения. Он считает меня уже тварью, лишь упорством призванного Героя, которого он сам не встречал, но читал об этом феномене, удерживающегося в рамках прежнего характера. Считает, что я притворяюсь даже перед самим собой, стараясь цепляться за остатки былого! И был бы он прав, встреть меня после того самого первого удара сдохшего Господина, когда яд его Похоти вынудил убить в себе собственное Я, чтобы не умереть вместе с ним.
С его точки зрения, он желает спасти моих соратников от меня же, от почти твари, что сама сдохнет, и потянет за собою всех остальных. Жрецу никто не сказал про причины, по которым я выбрал себе в путь-дорогу именно кольцо Менталиста, он не знает ни меня, ни их, оценивая каждого из здесь присутствующих по своей шкале, по принципам жизни этого проклятого мира. Для него, уверен, это даже не проблема, не дилемма морали, а рядовая ситуация, когда вынужден воздать по справедливости даже тому, кого сейчас станешь убивать и кого презирал или даже ненавидел мигом ранее.
Соперничество с Воителем, желание заполучить мифик в свои ладошки, намерение как следует распорядиться вырванными из головы Осеннего Палача сведениями, необходимость отобрать обратно слямзенный мною фамильный клинок Вечной Династии - это все вторично, происходит из той самой уверенности в своей правоте. Он меня уже осудил, уже взвесил и назначил цену, сочтенную им справедливой. Уже вынес вердикт о моей виновности, лишь смягчив приговор за счет сделанного мною подвига, расплатившись той мягкостью за последствия этого подвига.
В подобной ситуации нужно было бы поторговаться, возможно даже выбив чего-то сверху, если не бежать от битвы. Можно было бы и сразу броситься в бой, лишь подтвердив все его ожидания, выставив себя именно тем, кого он во мне вполне обоснованно видит, броситься в битву и сдохнуть в ней, раз уж он сам ее предлагает и даже не сомневается в исходе сражения. Чего точно не стоило в подобных обстоятельствах делать, так это терять самоконтроль и выпускать наружу свой говнистый характер, потому что холодной должна быть голова.
Улыбка на лице сменяется, превращается из усталой и грустной, в совсем иную, неожиданную и для меня, и для моего собеседника, да и для его хозяина тоже. Не оскалом загнанной в угол твари, что готова продавать жизнь подороже, стремясь самой протянуть подольше. Не гримасой ужаса перед неизбежным приговором, нежеланием заканчивать собственную сказку раньше времени, страхом перед концом последнего моего приключения. На лице у меня хватает гнева, как и в глубине бурлящей ненавистью сути, но куда больше там чистого, незамутненного, просто обжигающего презрения. И вот эта эмоция, это чувство, рвущееся сейчас из самого нутра, ударило хлесткой плетью по внимательно вслушивающемуся в меня жрецу, заставив невольно отшатнуться, крепче сжать свою побрякушку, потерять вновь собственный баланс, только теперь его восстановить выходило куда медленнее.
- Кто ты, сука, такой, чтобы меня судить? - Произношу без шипения или скрежета когтей по горлу, почти шепотом, едва уловимо. - Кто тебе, блядская ты справедливость, дал на это право?
Вместо клирика ответило нечто, спрятанное за синевой его глаз, словно отодвинув слугу глубже в его тело, выйдя вперед, подавляя такой мощью, рядом с которой я сам, даже под полным разгоном, кажусь до обидного маленьким и беззащитным. На меня смотрел тот, кто выношение приговоров всем и каждому сделал частью своей сути, воплотил ее и вознес на пьедестал величия.
- Я дал это право. - Каждый слог вбивает в голову судейским молотом, каждая буква отпечатывается на черепной коробке выжженным символом, за спиной шатаются соратники, которым досталась лишь малая доля того, что обрушилось на меня. - И кто же ты сам, чтобы это право посметь оспорить?
Еще мгновение и я бы упал на колени, просто не выстояв под давлением чистой силы, сконцентрированной в один четкий луч-посыл, будто осуждающий клинок палача. Тени не отзывались, связь с планами словно бурлила, терялась и возникала заново, не давая настроиться на сражение и даже верная Эгида не хотела отзываться на мой приказ. Но вместо того, чтобы распластаться по полу несчастной лягушкой, которая встретилась с кирзовым сапогом, я резко выбрасываю вперед руку, хватаясь... за тот самый амулет, вырывая его из разжавшейся в легком ахеревании ладони Иерема Стайра.
Он, наверное, ожидал всякого, особенно атаки, но точно не того, что я сделал сейчас - это как попытаться вырвать у врага из рук огнемет, ухватившись за выпускаемую им реактивную струю воспламеняющей жидкости. Добро пожаловать в мой мир, гаденыш, нам инстинкт самосохранения неведом, как и законы реальности пополам с божьей волей. Тем не менее мои действия на какой-то срок вывели симфонию жреца и его Бога, которая меня сейчас придавила, из боевого режима, ослабила то самое давление на всего меня целиком.
Эгида и Форма активировались именно в это короткое окошко, превратив тело в чернильно-черный силуэт, сжимающий светящийся синевой и отблесками морских волн артефакт, что прямо сейчас прожигал до мяса теневое тело, несмотря на почти выведенную в форсаж Эгиду. А уж ощущения от такого прикосновения были сравнимы разве что с агонией от удара Господина, принятого прямо на обнаженное тело - это даже не боль была, а нечто более глубокое, совершенно иное, невообразимо давящее природу кого угодно, от нищих до королей.
Тень дает силы не упасть, но наоборот распрямиться, чувствуя, как проблески коснувшейся меня силы испаряют куски мгновенно регенерирующей плоти, как горит в агонии скрытое в глубине черноты нутро. Даже без прямого прикосновения, лишь только оказавшись в радиусе действия этой штуки, шансов отбиться или пережить атаку было немного, проще сказать, что их вообще не было. Взяв же его в руки, взяв добровольно, против приказа и без разрешения Гримментрея, даже эти эфемерные шансы ухнули в глубины Бездны. Но я даже не думаю прекратить, отбросить игрушку Бога в сторону, укрыть себя куполом Одиночества - все это не то, не так, как я желаю этот день закончить.
Даже если я сейчас подохну, высказать все, что только думаю прямо в рожу ублюдкам я успею, пусть это и будет последнее действие в моей слишком затянувшейся жизни.
Вместо того, чтобы оградить себя от боли, от выносимой мне вины, я лишь раскрываюсь ей навстречу, против всей логики мира и даже против описания собственных классовых умений прожигая нематериальное теневое тело до почему-то вполне живого мяса. Я не могу отклонить приговор, не могу ему помешать, даже не пытаюсь, вместо этого вынося свой собственный, даже если он никакой силы под собой не имеет, даже если я не имею на него права.
Это не было словами, хотя бы потому, что мне времени бы не хватило на то, чтобы эти слова произнести, лишь немым обвинением, указанием на то, что должно быть указано. Почти забытые образы, словно старый и затертый сон, воспоминание из буквально прошлой жизни, еще до того, как я ступил на землю Алурея. Тогда мой разум, еще совсем не обстрелянный, полностью людской, лишенный умения видеть в самую суть, принял эту вещь за обычную папку с файлами, каких в офисе навидался сотни сотен, только плавающую в воздухе. Разум новенького попаданца просто не воспринимал правду, прячась за иллюзиями привычки, видя лишь дурацкую обертку, за которой пряталась кровавая, как сотни лет работающая бойня, истина.
