Обращался каналом и дверью.

Воплощался договором и якорем контракта.

И когда-то, спустя не одно тысячелетие, сделка была заключена. Сделка, что безукоризненно соблюдалась с тех самых пор, давая им те силы, которые сделали их самыми успешными кредиторами мира, давая право на силу, что позволяла говорить с позиции почти равных даже с дерзкими и бескомпромиссными Вечными, что еще только начинали объединять разрозненные княжества в единую машину могучей державы, что только планировали вычистить сталью и магией древние руины, на обломках которых еще жили жалкие остатки когда-то могучих рас и народов. И сейчас, в последние секунды своей жизни, когда терять было вот просто совсем нечего, Бассиль собирался этим правом воспользоваться.

Собирался стребовать.

Руки его почти не дрожали, когда немеющие пальцы прикладывали каждую монету ко все еще плотно закрытым глазам, когда бесновался за незримой стеною легендарный изверг, нутром чуя, как ускользает из рук победа, как вопят все до единого предчувствия о скорой и страшной гибели. Тело не вздрогнуло, когда на стершихся монетах вновь обрели четкость удивительно тонкие гравировки змеиных колец, не дернулось, когда монеты обратились раскаленными каплями желтого металла, прожигая себе путь в глазницы. Зато вздрогнули вообще все, даже те, кто не мог ничего слышать из-за глухоты или отсекающего звуки барьера Сферы, в тот миг, когда из уст Бассиля сошли первые отзвуки древнего Зова, напрочь непохожего на такой привычный общий язык, но при этом остающегося понятным и понятым, врезающим свое значение в саму душу вместе со словами:

- Злато, злато - все мое. - Не голос, но перезвон падающих оземь монет, но шорох ползущей громадной твари с чешуей чистого злата. - Обращаю в небытье.

Сфера пала.

Только человека внутри нее больше не было.

Пламя, Твердь и какое-то ослабляющее проклятие врезаются в не пытающееся уклониться тело Бассиля, вбивают его в стену, пуская новые порции трещин, заставляя выплюнуть поток крови из рефлекторно распахнутого рта, но Теряющий Верность, несмотря на статус одной из Легенд своего домена, несмотря на всю свою мощь, не чувствует облегчения, лишь все сильнее разгорающуюся панику - человек, что должен был расплескаться тонким слоем взбитого да измельченного мяса, лишь отряхивается, вылезая из громадной вмятины в зачарованном граните.

Его шаги и движения тяжелы, будто внутри искалеченного тела все кости стали неимоверно тяжелыми, золотыми. Золотой же цвет в его глазах, он же стремительно проявляется на золотеющей коже и волосах. И глаза... кажется, будто в этих глазах, под золотой пленкой что-то шевелится. Изверг не понимает, не может найти причину своим чувствам. Почему нет упоения битвой, наслаждения болью, страстного желания расплатиться со слишком хитрым смертным за его наглость, за то, что поломал планы Теряющего и его Господина? Откуда давящая паника, предчувствие беды, которая не может обернуться очередной страстью, из которой нельзя извлечь новые оттенки Похоти?

Чары извергов и культистов бьют в тело Бассиля Эзлесс, срывают одежду, амулеты, слой кожи и мышц, но тот даже не пытается сопротивляться, только стремительно меняется. Сенсорные навыки ничего толком не показывают, вложенные в сонм зрящие не видят цепи событий, только предрекают неясную беду неизвестной природы, но Теряющий готов поклясться своим местом в Хоре и доступом в Банк, что там, внутри смертного, что-то шевелится.

- Пробуждайся ото сна... - Голос столь же равнодушный, сколь и страстный, столь же древний, сколь и юный, заставляет каждую из его душ дрожать в ужасе, передавая свой страх хозяину, вызывая вместе с тем еще и дикую ярость.

Блинк, короткая серия ударов отросшими из плоти давшего ему тело раба когтями, вкладываемые проклятия, флер, чары, планарные энергии и несколько разнонаправленных эффектов вытащенных прямо из Банка Душ гостей. Серия ударов отбрасывает Бассиля все дальше и дальше, проламывая его телом новые стены и грозясь банально выбросить того за пределы летней резиденции Главного Казначея, когда эти стены закончатся. Но с каждым ударом тело это все сильнее корежит, все больше искажает, рвет изнутри, все тяжелее оно становится, грозя стать и вовсе неподъемным даже для легендарной твари.

- Жертва пред тобой ценна... - Все получаемые удары, травмы и проклятия, коих хватило бы на гарантированное уничтожение двоих Теряющих разом, словно не оказывают никакого влияния на монотонно тянущего свой Зов человека... нет, не человека, а его остатков, его кожи, под которой что-то спрятано, как прятался парой минут ранее сам Теряющий, занявший материальное тело достаточно выслужившейся игрушки.

Теряющий входит в раж, забывая про оборону и порученные ему приказы, стремясь сразить врага, заткнуть ненавистную глотку, что дергает своими словами каждую из его сладких душ, мешает им наслаждаться их покорностью, их пением и плачем. Он каким-то почти глубинным инстинктом понимает необходимость завершить сражение как можно быстрее, желательно еще вчера.

- Подымайся, Змей Златой... - Никакие изощрения твари, никакие приемы или перебираемые комбинации не могут заставить Бассиля, измочаленный мешок плоти и золотых капель, в которые его обратили эти удары, замолчать.

Златой Змей.

Под сенью Алурея с его единым языком, обобщенным наречием, понимание которого заложено самим мирозданием, людей, слишком жадных и помешанных на зарабатывании деньжат, называют совсем по-разному. В той же Империи Веков про таких говорят, что "он золотом дышит", в Алишане предпочитают словосочетание "кошельная голова" или "монетная башка", а в далекой и непонятной Империи Рук таких людей называют златосердечными, хотя уж у кого-кого, а у поклоняющихся золотому Обезьяньему Богу с этим металлом свои совершенно особые отношения.

Общаясь с несколькими Призванными, еще молодой Бассиль услышал от одного из них о таком варианте, как "поклонение золотому тельцу", как-то связанному с религиозными доктринами неизведанного мира, для того Скованного являющегося родным. Это могло бы показаться странным, но на Алурее в свое время существовал ныне вышедший из обихода и лексикона почти полный аналог, только у них забывшие от жадности обо всем торгаши поклонялись не "золотому тельцу". Про таких говорили, что они душу отдали Змею.

Золотому Змею.

- Весь ты мой, и весь я твой [1].

Теряющий Верность успел только удивиться, а после стало поздно - когда он уже выпнул (не вульгарным и уже давно бесполезным ударом ногой, а пространственным искажением пополам со сменой вектора гравитации) никак не желающего ни упасть, ни разлететься на куски Бассиля под свет украденного его Господином неба, когда его Зов завершился. Тело человека, вернее, оставшееся от человека тело просто взорвалось изнутри, взорвалось множеством тончайших золотых цепочек, каждое звено которых было размером с песчинку. Малые цепочки сливались в более крупные, толщиной в палец, а те, в свою очередь, в толстые канаты из чистого золота. Канаты срастались, вцеплялись друг в друга, порождая гигантское, стремительно растущее тело...

Сразу добрый десяток цепей выстрелили в сторону Теряющего, отчего он попробовал применить экстренный побег и не смог этого сделать, словно цена на давно изученную и отточенную в сотнях битв способность разом возросла. Возросла во всем, начиная от требований по резерву и заканчивая нагрузкой на сонм, а времени на переоценку приоритетов никто давать не собирался. Легенда умерла, разорванная золотыми цепями, что пронзали не только материю псевдотела, но и энергетические оболочки и даже души в расползающемся по швам сонме.

Легенда умерла, но нечто другое, несравнимо более страшное, восставало посреди разбитого ударами случайных тактических чар парка, шевелилось колоссальным комком золотых цепей, постепенно обретая форму, обретая плоть, обретая цель. Змей воплощался в мир в образе колоссальной кобры, раскрывая золотой капюшон и выпуская громадные клыки, впервые за долгие годы напоминая этому миру, почему династия правителей Империи Рук предпочитала с Вечными не конфликтовать и вообще ограничить общение по самому минимуму, почему на территории Империи нет ни одного крупного храма Обезьяньего Бога. Звенья цепей сменялись чешуей и мышцами, отлитыми из злата и златом же являющимися, оставляя лишь два места на всем громадном многометровом теле призванной сущности, где оставался иной, отличный от золотого цвет.