Бежит к двери террасы, на пороге останавливается, жестом зовет Врону; из парка доносятся голоса ребятишек, поющих ту же песенку, что в первом действии.

З а н а в е с.

Перевод Л. Малашевой.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СВОБОДЫ{5}

Пьеса в трех действиях

Ян }

Михал }

Иероним }

Павел }

Кароль }

Анзельм } офицеры, освобожденные из немецкого лагеря для военнопленных.

Доктор.

Инга.

Люцци.

Лорхен.

Гримм, садовод.

Большая комната со стеклянной дверью и лесенкой в несколько ступенек, ведущей в магазин. В глубине два окна, они выходят на улицу. Справа дверь в переднюю, через которую можно попасть в кухню и на входную лестницу. Слева дверь в небольшой коридор, соединяющий эту комнату с другими. Внутренняя лесенка ведет в комнату-мансарду. У стены глиняная печурка. В комнате беспорядок. Чувствуется, что хозяева поспешно покинули квартиру.

Начало марта 1945 года. Оттепель, около трех часов дня. С улицы доносятся приглушенные мужские голоса, медленные, тяжелые шаги, окрики. Затем шум и шаги раздаются в передней. Дверь резко открывается. Входят  Я н, М и х а л, И е р о н и м, П а в е л  и  К а р о л ь  с туго набитыми вещевыми мешками, скатанными одеялами. На них потертые офицерские шинели образца 1939 года. У Яна левая рука выше запястья забинтована. Уставшие, но возбужденные, они швыряют вещевые мешки и узелки, с любопытством осматриваются. П а в е л  сразу же отправляется обследовать квартиру. Ян со вздохом облегчения опускается на стул.

И е р о н и м. Как хотите, но мне это не нравится — врываться в чужой пустой дом… точно я вор. Даже если этот дом… немецкий.

М и х а л. Не стесняйся! Хозяева даже ключ в дверях оставили, чтобы нам не пришлось взламывать дверь. Почувствовали, видно, величие исторических дней, не правда ли?

И е р о н и м. Ну, я понимаю — их гнал страх, нечистая совесть. Но хоть бы десяток праведников осталось, как это было в Содоме! А здесь что ни дом — ни живой души.

М и х а л (у окна, на котором висит клетка). Даже канарейка. Была, но сдохла. Наверно, замерзла.

К а р о л ь (у печурки). Прежде всего нужно натопить, чтобы стало жарко, как в пекле. Может, птичка оттает, оживет. Сейчас раздобудем топливо. А пока хоть на минуту откройте окна. Не люблю вонь чужой квартиры. (Уходит направо.)

И е р о н и м. Правильно. Впустим в дом немного мартовской гнили. (Открывает одно из окон.) Воздух смешается, и получится нечто подходящее для нас. Снова запахнет лагерем. Ноги уже свободны, а в легких, черт: возьми, все то же!

М и х а л. Не ворчи, старик. Скоро почуешь дымок родного очага.

Возвращается  П а в е л.

П а в е л. Совсем неплохо. В квартире еще четыре комнаты. Вместе с этой — пять. Значит, у каждого из нас будет по отдельной комнате. Я уже выбрал себе кровать. (Яну.) Ну как ты? Измотал поход? Похоже, у тебя даже температурка!

Я н. Нет. Просто от одной мысли, что наконец можно будет выспаться по-человечески, расклеился немножко.

П а в е л. Знай мою доброту. Уступаю свою кровать! Утонешь в перинах.

Я н. В горле пересохло. Поищи-ка чего-нибудь.

П а в е л. Сейчас обследуем кухню и кладовую. (Уходит.)

И е р о н и м (обнаружил на столе бумагу). Вот это здорово! Послушайте, нам письмо. (Читает.) «Кто бы ни попал в эту квартиру до нашего возвращения, просим отнестись с уважением к достоянию, накопленному многолетним честным трудом. С почтением Х. и Г. Клюге. Дамское готовое платье». Так вот оно что. Мы, значит, являемся гостями каких-то Клюге. Очень мило с их стороны!

М и х а л. Люблю хорошо воспитанных людей, но предпочел бы, пожалуй, хорошо воспитанную нацию.

Я н. Можешь им об этом написать, когда будем уходить отсюда. На такое письмо надо ответить: «Милостивые господа Клюге! К вашему достоянию мы отнеслись с почтением, но советуем подумать о ценностях, заслуживающих большего уважения, чем мебель и занавески… С благодарностью за гостеприимство! и тэ дэ». Что-нибудь этом роде. Не обидятся, как вы думаете?

И е р о н и м. Какой вздор! Нет, дорогие мои, пишите сами, а меня увольте. Занавески, мебель — это же идиотизм, писать об этом сейчас, когда часы истории…

Появляется  П а в е л, в обеих руках — банки с компотом.

П а в е л. Умоляю, оставьте историю в покое! История была там, в лагере. Это было и прошло, а сейчас — жизнь! Жизнь! Кладовая — только успевай рот открывать. (Яну.) На, выбирай: яблоки, вишни, абрикосы… Абрикосы — это ведь уже кусочек жизни! Ах, если бы еще кусок ветчины! (Осматривается.) Тут какой-то магазин, что ли… (Бежит за стеклянную дверь.)

И е р о н и м. Завидую ему. Будто проспал все эти пять лет, а теперь проснулся, бодрый и голодный.

М и х а л. Ну, голоден, вероятно, и ты тоже?

И е р о н и м. Пожалуй, да. Поел бы чего-нибудь вкусного и завалился на сутки.

Я н. Так ведь мы уже возвращаемся. Не веришь?

И е р о н и м. Ну понятно, возвращаемся. Но все это пока еще не то… (После паузы.) А может быть, уже не то?..

М и х а л. Вероятно, на тебя так действует опустевший городок.

И е р о н и м. Возможно. Когда мы подходили, городок казался таким милым, обжитым, со своей остроконечной колокольней, церковью. В лагере я не раз представлял себе вот такой маленький городок. За окнами — цветущая герань, сидят старушки, а у калиток молодые девушки судачат про своих возлюбленных. Я сам, как вам известно, родился в таком городишке. Как вы думаете, у нас-то дома остались еще какие-то люди?..

М и х а л. Я всегда жил в большом городе, но теперь мне хочется поселиться вот в таком, как расписал Иероним. Заведу пивную с садиком и кегельбаном или, электробильярдом. Вот, друзья мои, как я себе представляю теперь вершину счастья…

Появляется  П а в е л.

П а в е л. Панове! Шапки долой! Есть женщина! (Исчезает и возвращается с манекеном.) Кто забыл, вспоминайте, прошу! Женщина… неведомое создание!

Все окружают манекен.

Осмотр бесплатно, но за прикосновение — две папиросы. Ну, господа, смелее, смелее!

И е р о н и м. Очаровательна. Пригодится вешать шинели.

П а в е л. Ах ты подонок! Вешать свою старую, вонючую шинель на такую красотку!

Входит  К а р о л ь  с охапкой дров.

К а р о л ь. Топлива во дворе сколько угодно. (Увидел манекен.) Вот! Наконец-то появилось человеческое лицо! Ах ты мое чудо восковое! Только отодвиньте ее подальше от печки, а то затоплю, и она, чего доброго, поджарится или растает. (Растапливает печь.)

П а в е л (вдруг обозлившись). Ну и пусть тает ко всем чертям! (Отходит в сторону, мрачно поглядывая на манекен.) Шутки шутками, господа, но здесь что-то неладно. Ну посудите сами: в течение пяти лет я считал, что свобода — лицо женского пола. Так ведь? И вот, пожалуйста! (Показывает на манекен.) Оказывается, это — единственная женщина во всем городе.

И е р о н и м. Так я же сказал: пригодится вешать шинели.

П а в е л. Сам повесься! Мне еще не доводилось встречать людей с более глупыми физиономиями, чем сейчас у вас. Ну что же это получается? Величайший обман! Домики красивые, кровати удобные, в кладовых изобилие, но где же, извините, немцы? Где немцы, которые, как мы в течение пяти лет воображали, будут чистить нам, офицерам, сапоги да еще говорить «спасибо», вздумай мы поблагодарить их пинком? Где они, я вас спрашиваю? И это свобода, о которой мы так мечтали пять лет? К черту такую свободу!