Я н (ударив кулаком по столу). Довольно! Перестаньте! Жена, дети ждут вас!
А н з е л ь м. О, вы не думайте, что я не вспоминал все эти годы жену и детей. Но я думал о них как о существах с другой планеты. В конечном счете они были так же недосягаемы. Даже если бы кто-нибудь из них умирал, я не смог бы сделать ни шагу, чтобы помочь ему. Да, я был свободен, поскольку ни любовь, ни горе не имели надо мной никакой власти.
М и х а л. Продолжайте, продолжайте! Слушая вас, я чувствую, что мне хочется иметь не семь, а трижды по семь детей. Чтоб было кого любить и о ком горевать. Да, черт побери, любить и горевать! Трижды! Десять раз по семь!
А н з е л ь м (кротко). Однако достаточно только немного подумать…
Я н. Вот я смотрю на вас и думаю: до чего способен дойти человек! До какой низости!
А н з е л ь м. Может быть, вы думаете так, а может быть, немножко иначе? И вовсе вы не уверены, что я неправ. Да-да! Я вижу это по вашим глазам. В них отражается почти то же, что я заметил в глазах тех нехороших людей, которые меня вышвырнули… Прошу вас только об одном: не говорите мне сейчас, что не найдется свободного угла. У меня уже нет ни сил, ни желания искать третье пристанище. Ночевать мне пришлось бы на улице…
М и х а л. Вы именно этого заслуживаете! И если мы вас Не выгоним — правда, Ян? — то только из жалости к тем несчастным существам, которые вас где-то дожидаются…
А н з е л ь м. О, наверно дожидаются. Сначала, понятно, обрадуются, а потом, когда я расскажу им, что возвратился из далекой счастливой страны, вероятно, ужаснутся… А на следующий день я должен буду идти в свою гимназию, которая, конечно, снова откроется. Теперь никому из нас уже не удастся избежать предназначенного ему повседневного пути. Боже мой, если бы вы видели эту гимназию! Помещается она в старом монастырском доме, стены серые, холодные, как в гробу. Я сразу начну простужаться. Сколько помню, я всегда там простужался. (Встает, берет свое одеяло и узелок.) Не стану больше надоедать. Покажите только, где мне лечь. Я тотчас усну. Сон у меня тяжелый и темный, как земля.
Я н. Сон, как земля? Тогда я покажу вам нечто напоминающее небесную твердь — супружеское ложе четы Клюге. Если утром мы вас там не обнаружим, значит, вы вознеслись на небо. И тогда случится то, о чем сейчас говорила эта девушка: мы причислим вас к лику святых. Пошли! (Берет электрический фонарик и уходит.)
А н з е л ь м идет за Яном. Михал проходит в глубину комнаты, прислоняется к стене и закрывает глаза как человек, неимоверно уставший. Пауза. С блюдом в руках входит Л ю ц ц и. Ставит блюдо на стол, затем внимательно смотрит на Михала.
Л ю ц ц и. Что с вами? Вы нездоровы? (Берет его за руку.)
М и х а л (открывает глаза). Это вы? Мне почудилось, будто я уже далеко отсюда… (Оглядывается.) А куда исчез этот…
Л ю ц ц и. Кто?
М и х а л (беспомощно). Этот… этот… (С затаенной ненавистью.) В какое-то мгновение я был уверен, что его нужно убить… Я чувствовал: еще минута — и я задушу его собственными руками… (Умоляюще.) Нет-нет. Не уходите, Люцци! Прошу вас, сядьте во время ужина напротив меня… Так, чтобы я мог смотреть на вас все время…
Л ю ц ц и (с мягкой улыбкой). Хорошо, хорошо. Сяду напротив вас. Не говорите больше ничего, я уже все поняла…
Люцци и Михал пристально смотрят друг на друга. Входит И н г а со свечой и корзинкой хлеба в руках. Останавливается на пороге, с удивлением, почти с ужасом смотрит на Михала и Люцци.
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Комната в домике садовода. Окошко, дверь в сени, остывшая железная печурка, различный садовый инвентарь. Раннее утро. Г р и м м, одетый, лежит на узком топчане, закрывшись теплым пальто. Легкий стук в окно будит его.
Г р и м м. Кто там?
Голос Инги за окном: «Это я, откройте, пожалуйста». Гримм встает, идет в сени, отодвигает засов. Входит И н г а, в пальто, голова закутана шалью. Она немного запыхалась. Прислоняется к стене.
Так рано? Что-нибудь случилось? Садитесь, дитя мое.
И н г а. Я быстро бежала — садами. Пролезала даже сквозь дыры в заборах. Совсем как в детстве… Принесла вам хлеба, немного сахару… (Из кармана пальто вынимает сверток, протягивает Гримму, садится.)
Г р и м м. Ну слава богу! А я думал, что-то случилось. Три дня никуда не выхожу… Кажется, в городе заметно какое-то движение…
И н г а. Да, вчера появились чужие офицеры, пленные, освобожденные из лагеря. Заняли пустые квартиры, шатаются по улицам. Отец запретил нам даже выглядывать в окно…
Г р и м м. Правильно, правильно. (Внимательно смотрит на Ингу. После паузы.) Чужие офицеры? (Сердито, оживившись.) Значит, это они! Слышали, как под вечер звонил колокол? Я боялся выйти и посмотреть, кто там забрался на башню. Но мне было очень неприятно, что кто-то забавляется нашим колоколом…
И н г а (загадочно). Вы думаете, это они? А может, кто-то другой? Может быть, кто-то взывал о помощи, спасении? Кто-то отчаявшийся… Мне казалось, что я именно это слышу…
Г р и м м (сурово). Колокол — высший судья жизни и смерти. Не следует вовлекать его в наши ужасные земные дела. (После паузы.) А что касается тех, чужих, людей — боюсь подумать, сколько злобы должно быть у них… Ну, будем надеяться, что ничего худого они нам не сделают… Я не говорю о себе — чего мне, старику, бояться? Я думаю о вас, дитя мое… (Пауза.) И о нем, о Германе… (Тише, с любовью.) Сегодня он опять мне приснился…
И н г а. А мне нет. Я не спала всю ночь. (Пауза.) Он снился вам живым?
Г р и м м. А как же еще? Никогда я не видел его таким красивым и бодрым, как сегодня ночью. Я уверен, он вернется к нам целым и невредимым.
И н г а (испугавшись). Вы считаете, что он действительно вернется? (Закрывает лицо руками.) Нет-нет. Он не должен сюда возвращаться. Никогда.
Г р и м м. Что вы говорите, Инга? Зачем мне жить, если мой сын… Вот кончится война, и все оставшиеся в живых вернутся домой мудрее, лучше… Да!
И н г а (открывает лицо). Непременно мудрее и лучше. Герман всегда был добрым — добрым и смелым… И, может быть, именно поэтому он не мог бы понять некоторых вещей, а главное, примириться с ними…
Г р и м м. Увы, дитя мое, теперь нам придется со многим мириться.
И н г а. Нет! Неправда! Мы не должны мириться. Люди хуже зверей. Я понимаю всю безнадежность положения, но завидую Герману. И знаете, чему завидую? Он не безоружен. (После паузы, тише.) Да, завидую… если он еще жив… А если нет — тем более…
Г р и м м (смущенный). Вы, Инга, сегодня какая-то странная, раздраженная… Наверно, потому, что не спали всю ночь…
И н г а. Да, вероятно.
Г р и м м. А что до Германа… Ведь люди видят, что творится, и многие уже не выдерживают. Нет, они не боятся, а просто дошли до такой точки, когда верность становится трусостью и человек начинает презирать себя. Да, именно это сказал мне один из них…
И н г а. О ком вы говорите?
Гримм идет в угол, где среди всевозможного садового инвентаря стоит деревянный ящик. Поднимает крышку, шарит на дне и вытаскивает продолговатый предмет, завернутый в мешок, вынимает из мешка военную куртку, разворачивает ее и достает автомат. На пол со звоном падают запасные обоймы с патронами.
(Со страхом.) Откуда это у вас?
Г р и м м. Инга, я должен рассказать вам все. За несколько дней до ухода наших частей я обнаружил в теплице скрывающегося там юношу. Привел его сюда, накормил, и мы долго разговаривали… Он попросил дать ему штатскую одежду. И да будет вам известно, дитя мое, что я не отказал ему в помощи. Я дал костюм Германа, пальто и шапку. Он переоделся, оставил все это и ночью куда-то исчез…
