Я киваю, а она качает головой.

– Ох, уж этот Герман…

А мне так хочется еще что-нибудь про него узнать. Может, она с ним виделась? Может, знает, почему он не приходит?

– А вы с ним не разговаривали? Ну, после этого…

– С кем? – зачем-то переспрашивает она, хотя я вижу, что она и так это понимает.

– С Германом.

– Ну… – теряется она. – О чем-то, может, и говорили. Но ни о чем таком особенном… А что?

– Да просто… – пожимаю плечами, но, не выдержав, все же признаюсь: – Я думала, он меня навестит, а он…

Олеся Владимировна смотрит на меня с сожалением, чуть склонив голову вбок, и порывисто обнимает.

– Все будет хорошо, – шепчет уверенно.

Когда она уходит, я еще какое-то время сижу во дворе. В палату возвращаться совсем не хочется. Я разглядываю фигуры лебедей, сделанные из покрышек, больных, неспешно гуляющих по тропинкам, санитарку, толкающую перед собой тележку с баками.

А потом внезапно вздрагиваю, заметив на крыльце больницы до боли знакомый силуэт. Герман! Все-таки пришел! Наконец!

Он стоит, опершись локтями о перила, и смотрит на меня. И такое ощущение, что он давно уже стоит и вот так, издалека, смотрит. Но почему-то не подходит.

Только сейчас, когда я приподнимаюсь со скамьи, он тоже спускается с крыльца и идет мне навстречу.

Я радуюсь ему так, что сердце из груди выпрыгивает. Да, мы не мирились с ним, даже не разговаривали после расставания, но все это уже ничего не значит. Он ведь сказал, что любит меня. Теперь я точно знаю, что это было. Я это помню…

Чувствую, как у меня расплывается улыбка. И пусть. Я рада... я так рада его видеть, что мне не только улыбаться, мне плакать от счастья хочется.

Я ускоряю шаг, едва не бегу к нему, а он, наоборот, движется медленно, лениво, как-то нехотя. А потом, когда он уже близко, я замечаю выражение его лица…

Незаметно для себя я тоже сбавляю шаг, а внутри становится холодно и немного страшно. Словно под ребрами копошится неясное предчувствие чего-то плохого.

Герман сам на себя не похож. Он – совершенно чужой и отстраненный, будто мы вообще с ним не знакомы. Он теперь даже не смотрит на меня, а равнодушно оглядывает больничный двор.

– Привет, – я все равно улыбаюсь ему. Хотя, чувствую, сейчас моя улыбка выглядит робкой и жалкой.

– Привет, – здоровается он, так и не взглянув на меня. Кажется, будто он избегает встречаться взглядом.

Затем протягивает мне пакет и… мою сумку.

– Ой, ты ее нашел! Спасибо, я думала, что с концами ее потеряла…

Заглядываю внутрь – телефон тоже там, хоть и разряженный. И пакет такой тяжеленький.

– А здесь что? Шоколад... фрукты всякие, ух ты… спасибо!

– Как ты? – спрашивает Герман. – Что врачи говорят?

– Нормально всё. Просто обморок… ерунда. Нет, правда, ничего страшного… это от стресса… Через два дня уже выпишут и… всё.

Наконец он переводит на меня взгляд, такой тяжелый, что у меня последние слова буквально встают комом, а сердце начинает панически дрожать – и ощущение такое, словно я в чем-то виновата и попалась. Мне нехорошо от его взгляда, но я не понимаю причины… Мысли хаотично мечутся, я не знаю, за что ухватиться, что сказать ему, чтобы он стал прежним…

– А ты придешь завтра? – спрашиваю тихо, с надеждой.

Он отводит глаза опять куда-то вдаль и отвечает не сразу. Сглотнув, произносит сухо, каким-то совсем не своим, глухим голосом:

– Нет. Я завтра улетаю. В Канаду.

Вот теперь я вижу совершенно точно – он избегает смотреть на меня.

– Ладно, Лен, ты выздоравливай скорее. Ну и… прощай.

Он разворачивается и уходит, оставив меня одну посреди двора. Уходит быстро, словно куда-то вдруг заторопился. Несколько секунд я оторопело смотрю ему вслед. А потом бегу за ним следом, пока он еще не успел далеко уйти.

– Герман! – зову его. – Герман! Подожди!

Он останавливается, но даже не оглядывается. И почему-то вдруг кажется таким напряженным. Только когда я подхожу к нему совсем близко, он поворачивается ко мне. Только теперь он еще меньше похож на моего Германа. Его лицо – как каменная маска. Ни жизни в ней, ни чувств.

– Герман, не уходи так! Я же знаю, что ты… ты просто притворяешься таким…

– Каким? – спрашивает он с усмешкой.

– Герман, я все слышала, я все помню. Ты сказал, что любишь меня. И я… – Я набираю полные легкие воздуха и выпаливаю на одном дыхании, как будто прыгаю с огромной высоты вниз. – И я тоже тебя люблю. Если тебе нужно уехать – уезжай. Но я буду тебя ждать. И дождусь. Обещаю! Мы же можем общаться по скайпу или еще как… Можем потом встре…

– Стоп, – прерывает меня он. – Ты о чем? Когда я тебе такое говорил?

– Позавчера, – шепчу я растерянно. – Когда я…

– Тебе показалось. Ничего этого не было.

К лицу приливает кровь, жжет скулы, веки, уши. Я задыхаюсь от стыда, но в то же время чувствую, как внутри закипает злость. Зачем он так со мной? За что?

Герман снова намеревается уйти, но я ловлю его за рукав, разворачиваю к себе.

– Да постой же! Что с тобой такое? Ладно, будем считать, что ты вчера ничего мне не говорил. Пусть мне показалось. Но после всего, что у нас было… Ведь мы же с тобой… – От волнения я не нахожу нужного слова. – Или хочешь сказать, что и отношений у нас тоже не было, да? Ничего не было? Ты же сам говорил, что все серьезно у нас! Ты даже говорил, что не уедешь! Ты... Мы же...

Проклятое волнение! Проклятое косноязычие!

Смотрю в его глаза, зеленые, холодные, насмешливые, а вспоминаю то, что было позавчера. Как он прижимал меня к себе. Как горячо и взволнованно шептал: «Только держись! Не смей умирать! Слышишь? Ленка, я же люблю тебя…». И мысленно молю: «Ну, пожалуйста, Герман, будь прежним! Не поступай так со мной! Не отказывайся…».

Герман окидывает меня равнодушным взглядом:

– Ты чего, Третьякова? Это была всего лишь игра…

За два дня до…

Кто придумал эти дурацкие карточки с именами? Из-за них в банкетном зале начался хаос. Как минимум – броуновское движение. Наши тыкались туда-сюда, искали, кто куда должен сесть. А я потерял Лену из виду.

Мельком лишь видел, что она крутилась где-то у самого входа, потом меня потащила за собой мать Агеевой:

– Герман, а ты что здесь стоишь? Ты вот за этим столиком. Идем.

Там уже сидели ее дочь, Шатохин, Сенкевич и Михайловская. В общем, я даже понять не успел, куда села Лена. А через полчаса вообще пожалел, что пришел. Было скучно, от дабстепа и драма трещала голова, кругом все напивались. И Лену не видно.

Не то что бы у меня были какие-то конкретные планы на ее счет, просто увидеть очень хотелось. Насмотреться. Я соскучился.

Я и приехал-то на выпускной только из-за нее, хоть она и попросила в последнюю нашу встречу не подходить к ней, не заговаривать, не попадаться на глаза, в общем, оставить в покое.

Умом я понимал, что так для обоих будет лучше. Меньше контактов – скорее всё пройдет.

Но с собой-то что поделать, если сутками напролет о ней думаешь так, что места себе не находишь? Когда вообще ничего больше не хочется. Когда внутренности выкручивает от тоски.

Сколько раз за эти три недели едва не срывался, чтобы ей позвонить, а то и приехать…

И все время в мозгу рефреном стучало: «Хочу к ней…».

Вот только теперь я знаю, что одного «хочу» ни черта недостаточно. Можно, конечно, словить эйфорию в первые часы или дни, как помиримся, может, даже недели… ну а потом? Снова рвать душу себе и ей, если что-то не получится?

Нет, если уж нам начинать опять отношения, то всерьез, взвешенно, с далеко идущими намерениями.

Вот я и прикидывал, что будет, если забью на всё, останусь здесь, с ней.

Отец такое вряд ли простит, собственно, он это уже не раз повторял. А он слов на ветер не бросает. Из дома меня, конечно, не попросит, но ведь и Лену к нам не пустит. Значит, придется уйти, где-то на что-то с ней жить, как-то работать, чтобы ее содержать. Но это ладно, всегда можно что-нибудь придумать при желании. А вот уживемся ли мы – вопрос. Если мы еще и не начинали, а у нас уже всё разладилось. Потому что слишком мы разные. Диаметрально. А гнуть ее под себя я не хочу.