– Никуда от этого Черного не скроешься, – недовольно бросает он.

***

Вечером к нам домой наведывается Олеся Владимировна. На самом деле она приходила к Чернышовым – передавала Петькиной маме матпомощь от школы, от родительского комитета и от себя лично. Ну и решила к нам заглянуть заодно.

Бабушка, конечно же, усаживает ее за стол, хоть та и упирается.

– Пока не накормлю вас ужином – не выпущу.

И Олеся Владимировна сдается. Сначала они обсуждают то, что случилось с Петькой. И я узнаю от нее, что этих подонков, оказывается, сегодня уже поймали. Нашли по камерам. Самое чудовищное – они совсем еще малолетки.

– Им всего по четырнадцать-пятнадцать! Дети совсем! Старшему из них – шестнадцать, – ужасается Олеся Владимировна. – А уже такое творят… И себе ведь тоже судьбу калечат. Потому что вот отправят их теперь в спецучереждение, а то и вообще в колонию для несовершеннолетних, и что из них станет? Там они еще больше ожесточатся… Страшно жить становится, когда такое происходит рядом… страшно детей рожать. Потому что только и бойся потом каждый день, вдруг что случится… Дай бог, чтобы Петя поправился…

Она по-настоящему расстроена. Вид у нее измотанный, даже какой-то больной и под глазами темные круги.

– Жаль, что Петр не поехал со всеми на Ольхон… – вздыхает Олеся Владимировна, затем переключается на меня: – А как у вас дела? Как чувствуешь себя, Леночка? Скоро ЕГЭ начнутся, ты не нервничаешь?

– Нет, – честно отвечаю я.

– И правильно. Тебе надо поберечь себя. Сумма, конечно, очень большая, но и отзывчивых людей, слава богу, много… Документы нужно потихоньку готовить…

Дальше разговор не вяжется. Мы в скорбном молчании допиваем чай, как вдруг в дверь раздается нетерпеливый стук. В прихожую врывается тетя Люда, взъерошенная, возбужденная, запыхавшаяся.

– Петруша в себя пришел! – с порога выпаливает она на одном дыхании. – Он в сознании! Узнал меня! Я только сейчас и больницы… Сказали, это очень хорошо. Кризис миновал. Лечиться, конечно, нам еще долго, но самое страшное уже позади.

Петька – молодец. Идет на поправку семимильными шагами.

«Ничего удивительного. Организм молодой, здоровый, крепкий… справляется. Через недельку-другую выпишем», – говорит Петькин лечащий врач, забыв о том, как ещё недавно со скорбным выражением лица разводил руками и не давал никаких прогнозов.

Но это ерунда, конечно. Главное – Петька выкарабкался.

Его неделю как перевели в общую палату, где он лежал с двумя парнями. И я уже успела его дважды навестить – сразу и в минувшее воскресенье. Мы приходили к нему с бабушкой и еще одной нашей соседкой со второго этажа. И Павлика с собой прихватили.

Ну а тетя Люда бегает к нему каждый божий день, выкраивая время между сменами. Носит ему сумки с домашней едой: суп в термосе, банки с компотом, контейнеры с котлетами, бутерброды с колбасой. Бабушка тоже посылает выпечку.

Тетя Люда рассказывает, что в больнице кормежка неважная. Еда пресная, невкусная и порции микроскопические. Петьке – на один зубок, и он там голодает.

– Вот такой кусочек омлета на ужин, – показывает она пальцами. – Ну куда, а? Взрослому-то парню… А ему ведь сейчас особенно нужны силы для восстановления.

– Конечно, конечно, – поддакивает бабушка, заворачивая ей свежеиспеченные ватрушки.

– С творогом? – деловито спрашивает тетя Люда. – Это хорошо. Ему как раз сейчас нужен кальций. А ты, Лен, пойдешь сегодня к Петьке? Он тебя ждал вчера… и позавчера… всё спрашивал про тебя…

Мне кажется, что ее слова звучат с еле уловимым укором.

– Нет, я не смогу… у меня… дела, – выдаю я самую банальную отговорку. И незамедлительно краснею. Мне стыдно врать.

Нет у меня, конечно, никаких дел. Оценки нам уже выставили. Домашних заданий больше нет. Мы и в школу сейчас ходим только на факультативы. Я, конечно, готовлюсь со всеми к ЕГЭ, но как бы не всерьез. Как будто за компанию, не по-настоящему.

Все наши нервничают, ну кроме Германа, конечно. До дрожи боятся и еще больше друг друга пугают всякими печальными историями о том, как жестят наблюдатели во время ЕГЭ.

Так что градус напряжения в эти дни в классе просто зашкаливает. И я еще острее чувствую себя среди них чужой или лишней. Потому что не зубрю, как все, с утра до вечера, не тренируюсь на сайтах по прошлогодним тестам, не тревожусь, что на экзамене о чем-то вдруг забуду, растеряюсь или еще какая-то накладка случится. Я делаю ровно то, что дают на факультативах, а после школы беззаботно гуляю с Германом.

Хотя нет, не беззаботно. В прошлый четверг мы не гуляли – потому что я ходила к Чернышову. Ну и в воскресенье Герман позвал меня в гости. Но я отказалась – потому что мы заранее договорились с соседкой и бабушкой навестить Петьку.

Герман плохо воспринял мой отказ. То есть – причину моего отказа. Особенно во второй раз.

Ничего не сказал, но сразу же стал какой-то холодный и равнодушный. И я ведь понимаю, что это всего лишь вид. Точнее – видимость. Что на самом деле он, как раз наоборот, слишком болезненно и остро всё чувствует и переживает, что ревнует, злится, обижается, но, когда он такой, я просто не могу… Мне физически плохо становится. Слишком уж достоверно у него получается изображать холодность и безразличие. И кажется, что лучше бы он даже грубил, чем вот такой лед.

Я так живо представила, что когда-нибудь он и вправду ко мне охладеет, и аж дурно стало. Внутри всё сжалось и заболело, как будто тысячи игл в меня вонзилось. Герман заметил что-то – он всегда умел улавливать мое настроение, – ну и оттаял сразу, конечно. Но тот страх все равно осел в груди тяжелой ядовитой пылью.

Порой мне кажется, что я не вынесу, если вдруг потеряю его. Не смогу жить, дышать не смогу – так сильно я к нему привязалась. Вросла намертво. И понимаю умом, что так нельзя. Нельзя быть зависимым от другого человека – слова Германа, между прочим. Но я – уже.

Только его любовь наполняет меня жаждой жизни, энергией, теплом, хоть он ни разу ни слова не сказал про свои чувства. Но что это, как не любовь? Разве он отказался бы уезжать в Канаду, пошел бы наперекор отцу? Разве смотрел бы он на меня с такой пронзительной нежностью? Разве заботился бы обо мне? Разве ревновал бы?

И мне, конечно, мучителен наш небольшой разлад из-за Петьки. Поэтому я, краснея, на ходу сочиняю тете Люде, почему в ближайшее время никак не смогу его навестить.

– Мы же готовимся… у нас же скоро последний звонок… Там выступать надо… Ну и к экзаменам тоже готовиться надо…

Я опять вру, и меня душит эта ложь. Потому что выступать на последнем звонке из нашего класса будут только четверо – Ямпольский, Михайловская, Агеева и Ларина. Они у нас самые артистичные. Но не могу я Петькиной маме просто сказать «нет» и всё тут.

Она кивает, слушая меня, мол, да, конечно, понятно. И тяжко вздохнув, роняет:

– Да-а-а… Петька бы мой тоже сейчас готовился с вами. Тоже бы выступал… Но увы и ах… Лежит там один… И на выпускной он тоже не попадет… – она горестно качает головой, а я молча опускаю в пол глаза. И чувствую себя ужасно.

– Ну, Людочка, не расстраивайся, – утешает ее бабушка. – Конечно, обидно, но главное же – Петруша жив и выздоравливает. Так ведь? А Леночка, как сможет, так навестит его снова. Так ему и передай. Может, завтра вместе с ней съездим…

Наконец тетя Люда уходит. И у меня будто тугую веревку с шеи сняли, аж вздыхаю свободно. Правда, на душе все равно неприятный осадок. Однако бабушке я категорически заявляю:

– Я не пойду к Петьке завтра, имей в виду. Ты можешь идти, а я – пас.

– Почему? Ты все еще на него обижаешься из-за вашей той ссоры? Даже после того, как он чуть не погиб? Это нехорошо, Леночка. Некрасиво. Как-то мелко даже. Ты же у меня не такая, не злопамятная, не мелочная. Они же нам как родные…

Мне стыдно, но я все равно спорю:

– Я ни на кого не обижаюсь. Просто не хочу, вот и всё. Ты же знаешь, я за Петьку очень переживала. Но сейчас он поправляется. Зачем я там? – и помешкав, честно признаюсь: – И Герману это не нравится.