– Итак, ситуация. Вы ходили с ней в поход. В горы. Вдвоем. Она падает и получает травму. Открытый перелом. Никого рядом нет. Горр, твои действия?

– Уложить. Чтобы рана не контактировала с внешней средой, одежду снимать не надо.

– Какая жалость, – выкрикивает Ямпольский. Прокатываются смешки, но тут же затихают. Бурунов встает из-за стола и нацеливает в Ямпольского палец.

– Следующим пойдешь показывать свои умения ты, Петросян. А если услышу еще хоть звук, вылетишь отсюда вон. – Потом оборачивается ко мне. – Продолжай.

– Если есть кровотечение, нужно его остановить давящей повязкой выше раны. Ну или зажать пальцем артерию. А чтобы обездвижить, надо наложить шины с обеих сторон от перелома, выше и ниже. Прямо поверх одежды.

– А шину где возьмешь?

– Сделаю из любого подручного материала.

– Ну, давай делай. И накладывай. Живее, Горр! Ей больно, она мучается! Торопись!

Я оглядываю класс. Беру у Бурунова со стола линейки, какую-то тряпку. Больше ничего такого не нахожу и снимаю с себя галстук. Потом наклоняюсь к Третьяковой с этим дурацким набором и вдруг понимаю, что волнуюсь. Как будто у нее там и впрямь открытый перелом.

Несколько секунд примеряюсь, прежде чем коснуться ее ноги в тонких капроновых колготках, и наконец что-то там сооружаю на автомате, прикладываю, обвязываю, сначала тряпкой, потом галстуком. Затем смотрю на нее – а она вся пунцовая. Лежит, глядя куда-то вбок, на доску, а сама обеими руками стиснула подол юбки и прижала к бедрам так крепко, что он натянулся. Как будто я стал бы под подол к ней лезть.

– Поясни, почему именно сюда надо накладывать повязку? – не отстает ОБЖшник.

– Потому что… – голос звучит хрипло – в горле пересохло. Я сглатываю и договариваю: – Чтобы не задеть место перелома.

Наконец Бурунов отпускает нас. Я сажусь, перевожу дух. Сердце все еще колотится. Третьякова тоже поднимается с кушетки и сдергивает с ноги мою импровизированную шину. Молча возвращает мне галстук, а я так же молча сую его комом в карман.

***

После уроков меня тормозит Михайловская.

– Герман, мы ведь договорились с Третьяковой не разговаривать. Всем классом. Ты же сам тогда говорил, что накажем ее. И что получается? В пятницу ты ее увел, а сегодня…

Я ее не дослушиваю, огибаю и иду дальше. Спускаюсь в гардероб, а там как раз она – Третьякова. Одевается. Замечает меня и сразу отворачивается. Но из школы мы выходим почти вместе. Она – впереди, я – следом.

У ворот стоят наши пацаны – Ямпольский, Гаврилов, Шатохин, Сенкевич и Черный. Они ее тоже замечают издали и, уставившись, поджидают, когда она пройдет мимо. Разве что Чернышов смущенно отводит взгляд. Ничего такого они ей, конечно, не сделают, может, только что-нибудь ляпнут.

Но вижу, как она напрягается, даже сбавляет темп. А я, напротив, немного прибавляю шаг, догоняю и пристраиваюсь к ней.

– Давай мы тебя до дома довезем?

– Спасибо, не надо, – не поворачивая головы, цедит она.

Но зато пацаны у ворот расступаются, не говоря ей ни слова. С минуту мы идем молча. А потом она вдруг останавливается, поворачивается ко мне лицом к лицу и спрашивает:

– Горр, что тебе от меня нужно? Ты можешь хоть раз честно сказать?

– Хоть раз, -- хмыкнув, повторяю я. – Я вообще не вру, Третьякова. Это слишком утомительно.

– В самом деле? Ну врать же наших подбил?

– Я всего лишь предложил, -- пожимаю плечами. – Остальное – выбор каждого.

– Знаешь, я как-то смотрела сериал. «Шериф из преисподней». Там шериф... он был дьявол... тоже людям предлагал выбор. Соблазнял их. И ты так же. Со всеми. С Петькой.

– Я соблазнил Петьку? – у меня вырывается смешок. – Ты в своем уме?

– Ты прекрасно меня понял! Ты увидел его слабое место и надавил. Это ужасно.

– Нет, Третьякова, ужасно то, что ты не увидела его слабого места, хотя, как ты говоришь, близко с ним дружила. Ты бы поменьше смотрела сериалов.

– Ну ты, конечно, теперь гордишься собой, да?

– Нет, повод как-то мелковат для гордости.

– Тогда, раз ты такой честный, то и скажи мне честно, зачем тебе это?

– Что – это?

– Ну, всё то, что ты устроил. Чтобы доказать мне, какие у меня предатели друзья.

Я отвечаю не сразу. Если серьезно, то я даже не знаю, что ей ответить. Что ее Петя – мудак, и меня это бесило, хотя не должно было? Что она не видела ничего дальше своего носа? Так и это, по большому счету, не мое дело. Что она зацепила тогда меня своими словами: «Ты – сволочь и подонок, а вот Петя – самый лучший друг…»? Ну это тоже ерунда. Не плевать ли, что думает обо мне какая-то там одноклассница, которую я до этого даже не замечал.

– Просто захотел. Захотел, чтобы ты знала правду.

– А тебе есть какое-то дело до меня?

Я пожимаю плечами.

– Тогда ответь еще на один вопрос.

Мы опять медленно идем дальше. Василий все понимает. Трогается с места и тихо ползет следом.

– Давай уж тогда откровенность за откровенность, -- усмехаюсь я. – Теперь твоя очередь давать честные ответы.

Она на миг теряется, потом кивает:

– Ладно. Спрашивай.

– Ты правда целовалась с Чернышовым?

Она снова останавливается. Смотрит на меня обескураженно. Затем горячо отрицает:

– Нет! Нет, конечно, нет! Это все глупые сплетни. Можешь и у Петьки спросить…

Она не врет, но почему-то смущается, даже опять слегка краснеет. Несколько секунд молчит, затем вспоминает.

– Теперь я спрашиваю.

– Вперед.

– Что вы наговорили про меня Соне Шумиловой?

Час от часу не легче. Потому что если Чернышова я вывел намеренно, то с Шумиловой вышло вообще случайно и по-идиотски.

– Да она просто… – начинаю я и замолкаю на полуслове. Потому что натыкаюсь взглядом на мать.

Она так и продолжала меня преследовать всю прошлую неделю. Каждый раз, когда я выходил из школы и шел к машине, она маячила где-то поблизости, подавала знаки. Выглядывала то из-за дерева, то из-за фонарного столба, махала рукой, иногда окликала. Я делал вид, что не замечаю ее.

Не знаю, почему я до сих пор не рассказал про нее отцу. Он бы уже подсуетился и опять выдворил её из города, как семнадцать лет назад.

– Герман! – зовет она. И теперь ее замечает и Третьякова. Смотрит на нее с любопытством.

– Просто идем дальше, – говорю ей. – Не надо так пялиться.

– А кто это? Просто я ее уже видела.

Смерив ее взглядом, отвечаю:

– Это моя мать.

– Мать? – ошарашенно переспрашивает Третьякова, округлив глаза. А они у нее и без того огромные. – Это твоя мать?

И снова оглядывается. Правда тут же спохватывается:

– Ой, извини…

С минуту мы идем молча. Но, чувствую, ее распирает. И наконец она не выдерживает:

– Это, конечно, не мое дело, но она же тебя звала… Почему ты прошел мимо?

– Не знал я, что ты такая любопытная.

Она тут же густо краснеет и не сразу придумывает, что ответить.

– Это не любопытство, – говорит наконец. – Это удивление.

– Что тут удивительного? Она мне чужая. Я не хочу с ней разговаривать. Мое право.

– Но она же твоя мама… она пришла к тебе, звала тебя. И она тут не первый раз. Я и раньше ее видела. А ты делаешь вид, что ее не замечаешь. Это жестоко.

Я пожимаю плечами, мол, думай, что хочешь. Но неугомонная Третьякова не отступает.

– Я, конечно, не знаю, какая у вас ситуация, но это же твоя мама… – повторяет она. – Это неправильно! У меня просто в голове это не укладывается.

– Послушай, Третьякова, – разворачиваюсь к ней. – Семнадцать лет эта мама жила в свое удовольствие, болталась черт знает где и с кем, а теперь вдруг нарисовалась. Все это время ей было плевать на меня, а теперь мне на нее плевать.

– Но ты же был за границей…

– Я уже два с лишним года как вернулся, – отвечаю и иду дальше, она семенит рядом. Молчит. Впрочем, недолго.

– Ей что-то нужно? Зачем-то же она приходит…

– Понятия не имею.