– Я сказал отцу, что никуда не поеду.

– Как? – не верю своим ушам.

– Сказал ему, что здесь останусь.

– Из-за меня? – выдыхаю я, чувствуя, как сердце срывается вскачь.

– Угу. Как же я тут тебя оставлю? – шепчет он.

– А он что?

– Отец? Ну, ему не очень понравилось… Но это же моя жизнь, мне решать. Так что смирится.

– Я… я не знаю, что сказать… ты… боже… – бормочу я бессвязно. У меня опять щиплет глаза. – Герман, ты… неужели мы не расстанемся? Я поверить боюсь… Нет, я понимаю, что тебе нужно уехать. Это же твое будущее. Я не смею тебя держать. И не хочу, чтобы из-за меня ты ломал свое будущее, но… я так не хочу расставаться с тобой. Я хочу, чтоб ты знал… даже если ты уедешь, я тебя дождусь… подумаешь, четыре года…

– Я не уеду. Никуда ты от меня теперь не денешься, – говорит он, целуя в макушку.

***

С прогулки я возвращаюсь как пьяная – от счастья. Мне до сих пор не верится, что Герман остается! Он всё бросает ради меня! Мне стыдно, что я так радуюсь, ведь, если так подумать, он лишает себя прекрасного образования и, может, еще каких-то перспектив. Но я же его не просила. Честное слово, никогда его об этом не просила. Герман сказал: это его решение, усыпляю я свою совесть. И потом, история знает случаи, когда и короли отказывались от трона ради любви. И были счастливы. А как я-то счастлива!

Тоска, которая все это время точила меня, медленно отступает. Как будто внутри тает ледяной ком, и по венам растекается тепло.

На обед Василий приносит омуль горячего копчения и свежий, еще теплый хлеб. Я не большой любитель рыбы, но тут язык можно проглотить.

Уезжаю с неохотой – так мне тут понравилось. Но в дороге нам весело. Я заливисто смеюсь над шутками Василия и Германа. И обожаю сейчас весь мир. И верю, впервые верю, даже нет, знаю точно – всё будет хорошо. И с операцией, и вообще. Меня буквально захлестывает от предчувствия чего-то доброго и светлого.

Домой влетаю как на крыльях. Раздеваюсь, напеваю, пританцовываю на глазах изумленной бабушки.

– Гляжу, поездка прошла хорошо? – спрашивает она.

– Замечательно! Великолепно! – порывисто обнимаю ее, целую в теплую мягкую щеку. – Бабушка, я так тебя люблю!

– Как Герман?

– Германа тоже люблю.

– А что вы делали? Чем занимались? Как вообще… Мне же интересно.

– Ничего такого у нас не было, – утоляю я первым делом ее главное беспокойство. Потом уже рассказываю по порядку, как мы гуляли, как катались на теплоходе, какой у Германа дом и, конечно, какое ошеломляющее впечатление на меня произвел Байкал.

Бабушка тоже как-то смягчается, словно заражаясь от меня оптимизмом. А то ведь она совсем сдала от постоянных страхов и переживаний.

А поздно вечером – мы уже спать легли – к нам прибегает тетя Люда, Петькина мать, вся растрёпанная, запыхавшаяся, в слезах. Руки дрожат.

– Что случилось, Людочка? – охает бабушка, запахивая халат. Я тоже выглядываю из-за своей перегородки.

– Беда… с Петрушей беда… – выкрикивает она и с глухим воем валится прямо на пол.

Я впопыхах надеваю халат и тоже выхожу в коридор. Бабушка пытается поднять рыдающую тетю Люду с пола. А та словно в прострации – ни на что не реагирует. Только воет так горько, что мороз по коже.

Я подбегаю к ним и помогаю бабушке. Наконец нам удается усадить ее на стул. Но она все равно нас не слышит, не понимает. Сидя, качается взад-вперед, сотрясаясь от рыданий. Иногда что-то бормочет сквозь плач, но совсем невнятное.

– Господи, Людочка, да скажи же ты, что случилось? – испуганно восклицает бабушка. – Что с Петрушей? Он жив?

А у меня внутри все обмирает от ее слов. Потому что понимаю: с Петькой действительно произошло что-то очень-очень плохое. Иначе бы тетя Люда так убиваться просто не стала бы. Она не такая.

Нет, она любит, конечно, и Петьку, и Павлика – Петькиного младшего брата, но не сходит по ним с ума, как, например, моя бабушка по мне. Ее совсем не страшит, когда они допоздна на улице гуляют. Она и не спрашивала их никогда, куда, с кем, надолго ли уходят. Даже у Павлика, хотя тот только в третьем классе.

Бабушка к ней с советами не навязывалась, но всегда недоумевала, как можно не волноваться, не зная, где сейчас твой ребенок.

«А чего волноваться? Проголодаются – прибегут. Пацаны же. А трястись над ними каждую минуту – никаких нервов не хватит», – беззаботно отвечала тетя Люда.

А Петька и вовсе был доволен таким положением вещей. «Мать меня не контролирует», – важно говорил он всегда.

Ей не плевать на самом деле, просто она очень много работает. За двоих. И устает, конечно.

И сейчас видеть ее такой, обезумевшей от горя, очень страшно. За нее страшно, за Петьку – еще больше…

«Только бы он был жив, только бы…», – молюсь я про себя. Бабушка, приговаривая что-то под нос, уходит на кухню. Помешкав, я иду за ней.

– Может, скорую вызвать? – предлагаю ей.

Но бабушка, незаметно качнув мне головой, уже возвращается обратно со стаканом воды. Подает его тете Люде, но та не шевелится. Тогда бабушка сама, как маленькой, подносит стакан к губам, поит ее. Она на миг перестает реветь, нервно пьет, стуча зубами о край стакана. Вода льется мимо, стекает по подбородку на грудь, оставляя мокрые пятна на платье.

В комнате теперь пахнет лекарством. Видимо, бабушка накапала ей успокоительного. Но тетя Люда, пряча лицо в ладонях, еще какое-то время рыдает. Мы ее не трогаем пока. Только переглядываемся между собой тревожно.

Постепенно тетя Люда... нет, не успокаивается, но плачет тише, больше всхлипывает и икает.

– Людочка, ну что с тобой, милая? – бабушка присаживается рядом с ней и берет ее за руку.

– На Петрушу… напали сегодня вечером… избили его страшно… – сдавленно, прерывисто наконец говорит она.

– Господи! – охает бабушка. – Как же так? Кто?

Тетя Люда, зажмурившись, качает головой.

– Какое-то хулиганье…Они сначала к Павлику прицепились… возле «Пятерочки». Петя пошел купить пельменей… вечером уже… А Павлик еще гулял во дворе, на велике катался. Увидел Петьку и поехал за ним… Говорит, выпрашивал у него мороженое… Петруша его прогонял сначала. Велел домой идти, но Павлик же упрямый такой… Увязался за ним. Пока Петя был в магазине, Павлик его ждал, я так поняла. Наворачивал круги на своем велике. И вот к нему прицепилась какая-то шпана… Петя вышел – его нет, поискал, ну и увидел… Кинулся защищать Павлика. И они, подонки эти, его избили… так страшно… так ужасно…

– Ой, господи, ужас-то какой, – бормочет бабушка. – А Павлик как? Павлик цел?

– Павлик дома… цел… Он побежал звать людей, когда Петю стали бить… толпой… одного… сволочи!

– И неужто никто не вмешался?

– Не знаю, – стонет тетя Люда. – Павлик говорит, это не у входа… не у центрального входа, а у черного, сбоку, где грузят там… Не проходное место… Они там сидели, пиво пили. Зачем только этот дурачок туда сунулся со своим велосипедом! А эти… что за мрази, а? К ребенку лезть!

– Людочка, главное, Петруша – жив! – успокаивает ее бабушка. – И Павлик цел. Петя – молодчина. Он у тебя крепкий парень, поправится…

– Он в коме… в реанимации… – со стоном выдыхает она и снова начинает тихонько подвывать. – Ему голову разбили… Я только оттуда… из больницы… Сказали, состояние тяжелое…

Бабушка обнимает ее, а у самой тоже на глазах слезы.

– Не думай о плохом, Людочка. Он обязательно поправится. Выкарабкается, вот увидишь. Все хорошо будет с Петрушей…

Я тоже подсаживаюсь к ним. Бедный Петька, бедная тетя Люда… Если мне так страшно и больно за него, каково тогда ей!

– В полицию надо заявить, – говорит бабушка, когда тетя Люда чуть успокаивается. – Пусть их поймают, должны же быть свидетели, камеры… Хотя из больницы им и так сразу сообщают... Но это нелюди какие-то… Ни за что ни про что нападают…

Тетя Люда на ее слова лишь молча кивает, а потом вдруг вскидывается и обращается ко мне.