Словно почувствовав, что я на него смотрю, он вдруг переводит взгляд на меня и чуть подщуривает глаза. И я вижу в них что-то похожее на азарт. И ясно понимаю то, что и так, в общем-то, знала: ему нет дела ни до кого. Ни до Дениса Викторовича, ни до Жуковского и наших одноклассников, ни до меня – ему просто интересно, чем все закончится. Ему скучно, когда всё ровно и спокойно, когда ничего не происходит. Вот он развлечения ради подергал за ниточки, запустил реакцию, а теперь удовлетворенно наблюдает, как каждый исполняет задуманную им роль. И наверняка чувствует себя чуть ли не богом.

Мне ужасно не по себе. И это даже не банальная неловкость оттого, что он заметил, как я на него смотрела. Хотя и это тоже. Но главное – меня смущает его взгляд. Он не просто пристальный – он, будто рентгеновский луч, проникает глубоко внутрь, в самую сердцевину, во все потаённые уголки. И ощущение такое, что он видит тебя насквозь.

Одновременно со звонком возвращается Нина Федоровна и велит всем «прекратить балаган и занять свои места». Денису Викторовичу она церемонно говорит:

– Прошу прощения, но у нас урок.

Он примирительно вскидывает руки ладонями к ней и, пятясь к двери, приговаривает:

– Понял, понял, ухожу.

На пороге снова останавливается, поворачивается к нашим и, сжав кулак, показывает «но пасаран». По классу тут же прокатывается гул.

– Одиннадцатый «А»! Тишина! – прикрикивает Нина Федоровна и с раздражением смотрит на Дэна. Наконец тот уходит, но наши успокоиться никак не могут. Игнорируя ее замечания, они открыто переписываются в мессенджерах, перешептываются, а еще косятся на меня. Кто – с подозрением, кто – с угрозой. Может быть, с подачи Горра, может, сами по себе – не знаю. Даже беззлобный увалень Славка Решетников, который сидит на первой парте передо мной, то и дело оборачивается.

И если честно, это неприятно. Это здорово нервирует, как бы я ни старалась держать марку. Ощущение такое, будто ты вдруг оказался голый посреди многолюдной площади, и все на тебя пялятся. Будь рядом Соня – мы сидим вместе – наверное, было бы легче. Но сейчас я – одна.

Скорее бы уж она выздоровела, вздыхаю я.

На перемене ко мне подходит Петька. Он делает вид, что всё нормально. Что ничего не происходит. Но я чувствую, что вокруг меня сгущается что-то нездоровое, опасное. Не могу этого объяснить, но это тревожное ощущение почти осязаемо. И я уверена, что Петька тоже это улавливает, и поэтому торчит возле меня, как верный страж.

– Может, я с тобой посижу, пока Шумилова болеет? – спрашивает Чернышов.

– Я только за, – соглашаюсь я с радостью. При нем и правда на душе спокойнее, хотя, строго говоря, мне пока никто ничего плохого не сделал. А косые взгляды – их можно просто игнорировать. Однако Петьке я благодарна.

После четвертого урока мы идем обедать. Стол нашего класса, как всегда, полупустой.

Помню, раньше в столовую ходили все и с удовольствием. А мальчишки класса до восьмого – еще и неслись туда наперегонки. Но когда у нас появился Герман Горр, многие из наших перестали ходить на обед. Потому что он не ходит. А не ходит он, потому что брезгует есть в таких местах. Прямо он этого никогда не говорил, но это и так видно.

Еще в самом начале, как только он пришел, его кто-то позвал на обед в столовку. Горр отказался, и на миг лицо у него сделалось такое, будто его затошнило от одного только слова.

А затем как-то один за другим полкласса перестали посещать столовую. Точнее, большинство девчонок и Антон Ямпольский.

Но Горр хотя бы молча нос воротит, а та же Ларина порой фыркала вслух:

– Ой, как можно питаться этими помоями? Этими их котлетами из говна и хлеба? От одного запаха же блевать тянет.

Когда возвращались из столовой, она могла ляпнуть что-нибудь в духе:

– Фу-у-у, от кого так тащит столовской бурдой? Дышать невозможно! Весь класс провоняли.

Мы с Соней и Петькой пропускали ее слова мимо ушей. А между собой даже посмеивались над ней.

Потом как-то раз Патрушева, для которой поесть – святое дело, приняла её фырканье на свой счет и наехала:

– Я сейчас из тебя бурду сделаю. Нашлась тут цаца! Воняет ей!

После этого Ларина кривилась, но особо не выступала.

Сегодня наших в столовой еще меньше, чем обычно. Петька даже шутит:

– Все так из-за Дэна расстроились, что аппетит пропал?

А когда мы с ним идем обратно, его на лестнице останавливают Шатохин и Сенкевич.

– Отойдем на пару сек? Разговор есть.

– На тему? – хмурится Петька.

– Да, расслабься, Черный, – хлопает его по плечу Шатохин. – Че так напрягся? Мы пацанов собираем. Хотим в баскет зарубиться с шестьдесят третьей. Только это… со ставками. Ты как?

Я медленно иду дальше.

– Лен, – окликает он меня беспокойно.

– Да все нормально, Петь, – улыбаюсь ему я. – Я в класс.

– Да пусть идет, – отмахивается Шатохин. – Чё она, без тебя не дойдет, что ли?

Я поднимаюсь на второй этаж, а когда сворачиваю в коридор, сталкиваюсь с Михайловской. За ее спиной мельтешат Козлова, Агеева, Патрушева и Тимофеева.

– О, Третьякова, вот ты где. А мы как раз тебя и ищем. Пойдем-ка… – Михайловская подхватывает меня под локоть и настойчиво тянет в сторону уборной.

Кругом крики, гвалт, суета. Мальчишки помладше с воплями проносятся мимо нас. Я пытаюсь вырвать руку, но Михайловская вцепилась как клещами. И на мои потуги только хихикает:

– Ну-ну, не дергайся. Мы просто поговорим. Пока тебе нечего бояться.

Всей процессией мы доходим до туалета. Я оглядываюсь назад в надежде увидеть Петьку, но он, видимо, еще внизу.

Михайловская распахивает дверь. В уборной у зеркала крутятся девчонки из девятого класса.

– А ну дернули отсюда! – нагло прикрикивает на них Михайловская. – Что смотрим? На пинках вас вышвырнуть?

Девчонки, не глядя на нас, выбегают. И как только мы заходим в туалет, а Козлова закрывает за нами дверь, Михайловская резко и грубо разворачивает меня и толкает к стене. Я ударяюсь спиной и затылком о холодный кафель. Несильно. И почти не больно. Просто неожиданно.

Михайловская придвигается ко мне, остальные стоят по обеим сторонам. Только Козлова держит дверь изнутри, вероятно, чтобы никто посторонний не помешал беседе.

– Руки убери, – стараюсь говорить спокойно.

– Ой, какие мы нежные, – ухмыляется Михайловская, но локоть мой отпускает. – Слушай сюда. Сегодня нас всех будут спрашивать про вчерашнее. И попробуй только настучать на Дэна. Я лично тебя ушатаю в хлам, а потом остальные добавят. И твой Черный тебя не спасет.

Черным в классе называют Петьку Чернышова. И у меня мелькает догадка, что его неспроста остановили Шатохин и Сенкевич.

– Опустим тебя всем классом, если только хоть что-нибудь вякнешь. И до самого выпуска будем чморить. Поняла? Так что сиди и помалкивай.

Она не так изящна в своих угрозах, как Горр, но, по сути, говорит то же самое. Он ее, что ли, подослал для пущей убедительности?

Я молчу, но смотрю на нее прямо, взгляд не отвожу. А в ушах уже гудит и в глазах темнеет. Стараюсь вдыхать глубже, но воздуха все равно не хватает.

– Может, немного тряхнем ее для профилактики? – предлагает Патрушева.

– Остынь, – хмыкает Михайловская. – Наша Леночка и так уже обделалась от страха. Вон как дышит, бедняжка. Аж побледнела вся, глядите-ка.

Кто-то пытается войти в уборную, но Козлова тянет ручку на себя и не пускает.

– Закрыто! – кричит через дверь. – Идите на другой этаж!

– Пойдемте уже, – говорит Агеева. – Скоро звонок.

– Короче, Третьякова, ты всё поняла? – бросает Патрушева.

Они наконец уходят, а я медленно сползаю по стене на корточки. Голова идет кругом, но главное – воздух. Я хватаю его жадно ртом и, хотя в туалете открыты окна и довольно свежо, все никак не могу надышаться. И таблетки мои, как назло, в сумке. Слышу, что звенит звонок, но как будто издалека.