– Да, – киваю я, а самой плакать хочется. Как скоро он уедет!

Дальше разговор совсем не клеится, и вскоре Герман собирается домой. Я выхожу в подъезд проводить его. Становлюсь к стене спиной. Обычно мы тут целуемся с ним до умопомрачения, но сейчас он просто стоит рядом, заложив руки в карманы, и молчит. Серьезный, даже мрачный. Затем, скосив на меня взгляд, произносит:

– Я не хочу уезжать. Будь моя воля, я бы…

Он не договаривает, но и так ясно. Нам остался всего месяц…

Сегодня со мной случилась катастрофа. Стыднее просто невозможно придумать.

Начались вдруг месячные. Почти на неделю раньше, чем положено. Но самое ужасное, что я уже была в школе. Заметила лишь на перемене перед пятым уроком. Перерыла всю сумку – оказалось, ничего с собой нет! Помчалась в медкабинет попросить если не прокладку, то хотя бы вату. Но медички на месте не оказалось.

Я хотела потихоньку уйти домой, но, как назло, на лестнице меня поймал Бурунов. Как раз его урок должен был у нас начаться с минуты на минуту.

– Третьякова, куда это ты собралась? Звонок уже, – рявкнул ОБЖшник, преградив мне путь.

И действительно – в следующую секунду задребезжал звонок. Надо было, конечно, отпроситься. Сказать что угодно. Да хотя бы сослаться на головную боль или что-нибудь еще в этом роде. Не стал бы уж он, наверное, тащить меня силой в класс. Но это всё пришло на ум позже, а сначала я так растерялась, что просто не сообразила что-то придумать.

Бурунов же подхватил меня под локоть и повел на ОБЖ. Как только он вошел, в кабинете тут же стало тихо. Наши его всегда слушались, а раньше даже боялись. Он подтолкнул меня к моей парте, сам направился к учительскому столу. С места цепко оглядел всех и каждого и только потом разрешил сесть.

Герман посмотрел на меня, улыбнулся. Я выдавила ответную улыбку, хотя ужасно нервничала. Он, наверное, почувствовал, потому что открыл последнюю страницу своей тетради, что-то написал и придвинул ко мне.

Я прочла: «У тебя что-то случилось?». Я качнула головой. Герман принялся было еще что-то писать, но тут Бурунов его одернул:

– Горр! Я разве сказал что-то записывать? Нет! Чем вы там с Третьяковой занимаетесь?

Кто-то что-то прошептал – я не расслышала – и за спиной прокатились тихие смешки. Бурунов еще сильнее рассердился, наорал на всех и заявил:

– Не хотите слушать – изучаете параграф сами. Потом рассказываете мне у доски. У вас пятнадцать минут. Кто первый издаст хоть звук, тот первый будет отвечать.

Все сразу уткнулись в учебники, я – тоже, но с трудом понимала текст. Сидела как на иголках и думала лишь о том, как бы дотянуть без происшествий до конца урока, а со следующего уже можно отпроситься у математички. Уповала на то, что сегодня «первый день», а значит, не должно быть сильно.

Минут за двадцать до звонка Бурунов начал опрос. Сначала вызвал Гаврилова, затем Шатохина и Патрушеву, а потом вдруг меня.

Боже, почему я не отказалась выходить к доске? Не съел бы он меня в конце концов. Наорал бы, конечно. Но уж лучше бы наорал.

Но я вышла… До сих пор вспоминаю, и тошнота накатывает.

Бурунов велел нарисовать схему, и едва я повернулась спиной к классу, как услышала возглас Михайловской:

– Ой, кто-то протек.

Тут же раздались чьи-то вялые смешки, грозный окрик Бурунова и голос Германа:

– Ты, Михайловская, как из леса только что вышла…

Я в ужасе на миг окаменела с мелом в руке. Потом, не глядя на Германа, пылая от стыда, подскочила к нашей парте, схватила сумку и выбежала в расстройстве из класса.

Рядом был маленький закуток – пожарный выход. Туда я и юркнула, потому что знала – Герман выйдет следом. А мне было перед ним настолько стыдно, что хотелось просто исчезнуть.

Лучше бы я послушала бабушку и не ходила больше в школу! Лучше бы занималась дома! Меня потряхивало, а по горячим щекам струились слезы.

Почти сразу дверь снова открылась. Герман позвал меня, потом направился к центральной лестнице. Я стояла, замерев. Когда его шаги стихли, я пошла к другой, боковой, лестнице. И… встретила Олесю Владимировну.

– Лена, что с тобой? – встревожилась она.

А я лишь сильнее заплакала. Во мне будто что-то треснуло, сломалось. Я рыдала и не могла остановиться. Она меня куда-то потянула за собой. Оказалось, в свой кабинет.

– Заходи скорее. У меня как раз окно. Лен, расскажи, что случилось. Не бойся. Я помогу.

Я только качала головой и не могла выдавить ни слова. Ну чем она поможет? Как она заставит всех забыть мой позор?

Пульс стучал в ушах оглушительно, разрывал виски. А потом стало не хватать воздуха.

Я сама не заметила, как осела. Не заметила, как Олеся Владимировна сунула мне в руки стакан с водой.

– Лена, господи, что с тобой? Тебе плохо? У тебя приступ или что? – испуганно кричала англичанка. – Я вызываю скорую!

Я уже не плакала, а только беззвучно разевала рот, как рыба. Жестом указала на сумку.

– Что? Сумка? Достать что-то надо? Ингалятор? Таблетки?

Я кивнула, потом качнула головой, затем снова кивнула.

Олеся Владимировна схватила мою сумку и перевернула, вывалив из нее на парту все содержимое. Быстро нашла мои таблетки, подала мне, даже упаковку раскрыла. Я взяла сразу две под язык. Она все еще суетилась вокруг меня. Вызвала все-таки скорую, но мне вскоре полегчало, и я попросила отменить вызов.

– Лена, у тебя что-то с сердцем? Я же недавно читала ваши дела. Там была справка от педиатра, я помню. Но я в этом мало что понимаю. Что случилось? И почему ты так плакала?

– У меня… начались… – выдавила я и снова всхлипнула.

Она все поняла сама.

– Кто-то посмеялся? – Олеся Владимировна присела рядом со мной.

Я кивнула.

– Послушай, Лена, в этом нет ничего такого. Рядовая ситуация. Неприятная, но не более. Стыдиться тут нечего. Это тем, кто смеялся, должно быть стыдно. Потому что смеяться над таким – ну это просто глупо и очень инфантильно. Они себя выставили дураками. Кто это был? Ямпольский? Гаврилов? Парни?

Я качнула головой.

– Михайловская? Ясно. А Герман что? Он же…

– Мне перед Германом как раз и стыдно… – опять всхлипнула я. – Нет, он ничего такого, но…

– Леночка, брось. Герман – взрослый мальчик, все понимает. Ничего в этом ужасного нет. Знаешь, какой у меня был однажды жуткий стыд? Я тогда в школе училась, в девятом классе. И такая рассеянная была, ужас. Однажды весной пришла в школу, сняла плащ… а сама без юбки. Просто забыла ее надеть. Ты представляешь? Полный холл учеников, а я в одних капронках. Телесных таких, тоненьких. Тепло ведь уже было. Как ты понимаешь – они просвечивали, так что… Как все хохотали надо мной!

Она вздохнула мечтательно, словно вспоминала не позорный случай, а какой-то приятный эпизод.

– Самое кошмарное – мне тогда очень нравился мальчик один из десятого класса. Андрей Матвеев. И он тоже стоял рядом. Смеялся или нет, я не видела. Я в его сторону не могла даже взглянуть. Схватила плащ и пулей вылетела из школы. А дома стала уговаривать родителей перевести меня в другую школу. Заявила им, что в эту больше ни ногой, – рассказывая, улыбалась Олеся Владимировна. – Но через три дня об этом все забыли. Так что поверь, Лена, это такая мелочь. Я тебе дам свой кардиган, он длинный. Пойдешь сейчас домой, я сама поговорю с учителями. Что у вас еще сегодня? Алгебра и литература? Я к ним подойду. Лучше скажи, что это за приступ у тебя был? Ты так страшно побледнела, будто задыхалась…

И я вдруг, неожиданно для себя самой, всё ей рассказала. Абсолютно всё. Даже про злосчастную аневризму. В другой раз я ни за что бы так не разоткровенничалась, но в тот момент чувствовала себя из-за всей этой ситуации уязвимой и такой несчастной, что отчаянно захотелось выговориться. Может, потом пожалею, конечно.

Олеся Владимировна слушала меня напряженно, хмурилась, иногда покачивала головой.

– Какой ужас… – покачала она головой. – Это… это… даже слов нет.