– Я… в смысле… мы что, ее отпускаем? Уже? – растерянно и разочарованно бормочет Гаврилов, но все же встает и выбирается из-за стола.

Я тут же торопливо подскакиваю, но в глазах темнеет, и меня ведет назад. Я едва не валюсь обратно, на чертов диван, но чувствую, как кто-то ловит меня за руку, за предплечье, и удерживает на ногах. Потом понимаю, что это Горр.

Постепенно темнота отступает вместе с головокружением, меня уже не клонит и не шатает. Разве что самую малость. Во всяком случае идти я способна. Но Горр меня все равно не отпускает и ведет к двери.

– Герман! Ты куда? Ты уходишь, что ли? – расстроенно вопрошает Михайловская. Радость в ее глазах гаснет, лицо вытягивается.

– Останься, Герман! – просит Патрушева. И другие тоже наперебой:

– Реально, ты куда? Оставайся!

Только Петька молчит. Сидит, низко опустив голову. Мне тоже на него смотреть очень больно, просто невыносимо. И я поспешно отвожу взгляд.

– А я вообще не понял, что происходит, – подает возмущенно голос Ямпольский. – Мы так не договаривались.

Горр останавливается уже у самых дверей и поворачивается к нему, а я снова начинаю паниковать: вдруг он передумает. Но на Ямпольского он смотрит холодно и даже как-то зло.

– Я с тобой о чем-то договаривался? – спрашивает с наездом.

– Ну мы все договаривались… – теряется Ямпольский и, ища поддержку, озирается на остальных. Остальные – молчат.

– Со мной? – напирает Горр.

– Ну нет…

– Ко мне у тебя какие претензии?

– Ну… да никаких претензий… просто… ну, ты ж сам говорил, что как бы накажем ее…

Слова Ямпольского меня ничуть не удивляют. Я не знаю, почему Горр решил вдруг остановить этот ужас и вывести меня, но в том, что это всё пошло с его подачи – даже не сомневаюсь. Однако чувствую, что сам Горр напрягается.

– Ну, считай, что ты меня не так понял, – бросает он.

– Да так-то я вообще ничё не понял…

Горр подталкивает меня вперед и наконец отпускает мою руку. Я выхожу из комнаты, а он возвращается обратно и прикрывает дверь. Я не успеваю отойти, как слышу приглушенное:

– Ну тогда поясню для непонятливых, – говорит Горр. – Оставьте уже Третьякову в покое…

Я замираю. На миг меня даже перестает трясти. Неосознанно вслушиваюсь, что еще он скажет, но почти сразу спохватываюсь, одергиваю себя и быстрее ухожу.

Мне все еще нехорошо, а громкий шум и полутьма кафе и вовсе дезориентируют. Опять накатывает головокружение. Я неуверенно передвигаюсь между столиками к выходу, на ходу пытаясь одеться.

Какой-то нетрезвый, совсем взрослый парень вдруг преграждает мне дорогу. Раскидывает руки в стороны, словно собрался обниматься, и громко, нараспев произносит:

– Ух ты, какая девочка…

Я останавливаюсь, отступаю на шаг, но вдруг ощущаю на спине чужую руку. Оглядываюсь – это снова Горр. Приобняв за талию, он уводит меня в сторону.

– Идем-ка сюда, девочка.

Мы обходим пьяного и пробираемся к выходу. Пусть это Горр, да пусть бы хоть сам черт, лишь бы отсюда выйти.

И спустя минуту Горр выводит меня на улицу. Там сразу же убирает руку, даже говорить ничего не пришлось. Идет неторопливо впереди меня. А я делаю несколько шагов и останавливаюсь. Тяжело опускаюсь на скамейку и жадно глотаю свежий воздух. А заодно достаю из сумки свои таблетки, одну закидываю под язык.

Горр зачем-то тоже останавливается. Хотя чуть в стороне его ждет знакомая черная машина.

Садись и уезжай. Пожалуйста. Видеть тебя сил нет…

Но нет, он стоит рядом, сунув руки в карманы, и молча смотрит на меня.

– Что? – не выдерживаю я. – Благодарности ждешь?

– Нужна мне твоя благодарность, – хмыкает он пренебрежительно.

– А что тебе от меня нужно?

– От тебя? – удивляется. – Что мне от тебя может быть нужно?

Он это произносит высокомерно, даже уничижительно, но мне без разницы. Лишь бы скорее оставил меня одну.

– Тогда чего ты ждешь?

Он не сразу отвечает. Несколько секунд молчит, не сводя с меня взгляда. Потом говорит каким-то другим голосом, как будто усталым:

– Пошли, я тебя домой отвезу.

Я поднимаю на него ошарашенный взгляд. И не знаю, что меня больше поражает: вот эти его неожиданные, непонятные жесты доброты. Или то, что после всей затеянной им мерзости он считает, что я могу просто сесть с ним в его машину, а он может разговаривать со мной как ни в чем не бывало.

Все же первое поразительнее. Второе как раз ему свойственно – о чужих чувствах он никогда не думает. А вот эта странная опека… это что? Захотел в благородство поиграть для разнообразия?

– Спасибо, как-нибудь сама доеду, – поднимаюсь со скамейки, но пока стою – пытаюсь понять, куда идти, в какой стороне остановка маршрутки.

Он вздыхает.

– Ну и к чему это глупое упрямство?

– Глупое упрямство?! – завожусь я. – Да ты…

Ненависть и гнев горячей волной поднимаются к горлу.

– Ты – подонок, Горр! Ты хуже их всех! Ты для чего всё это устроил? Ах ну да, чтобы сделать из моего Петьки такого же подлеца, как сам. Чтобы доказать, что все вокруг сволочи. Что не существует дружбы, добра, преданности, что кругом грязь и мерзость. Да только это ты превращаешь все в мерзость, к чему ни прикоснешься. Ты развлекаешься от скуки, ломая своими играми людям жизнь.

– Э, поменьше пафоса. Так это я его подлецом сделал? – усмехается Горр. – Да ты просто… дура… непробиваемая.

– Не знаю, как и чем ты Петьку заставил…

– Заставил? – он коротко смеется. – Еще скажи пистолет у виска держал. Нет, Третьякова, Петю твоего и заставлять не пришлось. Там была благодатная почва. Я ни к чему его не принуждал, лишь слегка форсировал события. И ты наконец увидела, что твой Петя из себя представляет. Считай, раскрыл тебе глаза. Тебе нравится быть слепой и наивной? Предпочитаешь жить в самообмане? Сунула голову в песок… ничего не вижу, значит, все хорошо? Ну тогда ты действительно дура.

Я взмахиваю рукой, не в силах сдержать порыв отвесить ему пощечину. Ударить по его лицу, надменному, красивому и страшному одновременно.

– Не смей, – жестко произносит он. Не отклоняется, даже руки из карманов не вынимает. Только это «не смей». Но оно неожиданно меня отрезвляет. Рука моя на миг замирает в воздухе, затем виснет безвольной плетью.

Мне становится стыдно, не перед Горром, а вообще. Бить человека по лицу – последнее дело. Это мерзко и очень унизительно, и неважно, на кого ты замахиваешься. Так что я сейчас ничуть не лучше…

Несколько секунд он молчит, глядя на меня в упор, не мигая. И я тоже не могу взгляд отвести, словно у нас с ним зрительная дуэль. Только он с виду абсолютно спокоен и холоден, а я дышу тяжело, потому что гнев, хоть и стихает, но все еще клокочет в груди. А потом он говорит, причем неожиданно нормальным тоном, по-человечески, даже с нотками сожаления.

– Я не хотел, чтобы всё так вышло. Чтобы вышло именно так. Я не хотел, чтобы тебя унижали или пугали. Правда, не хотел. Я просто предложил Чернышову стать капитаном вместо меня. Не заставлял, не упрашивал. Дал ему выбор. Неочевидный, но выбор. Хотя да, я не сомневался, что он выберет. Видно же было, как его ломает, как ему страстно хочется опять стать своим. А стать своим он мог, только прекратив общаться с тобой. Он бы все равно вскоре слился. Не так, не в открытую, как сейчас. Просто стал бы врать, юлить, избегать тебя, пока…

– А то, что было там… сейчас… это вообще что? Как можно так? Это же низость… зверство…

– Ну, это уже не мое творчество. Наши просто жаждали отыграться, сама знаешь, за что. И это лишь ускорило закономерный исход.

– Вот так у тебя всё просто? Тогда что ж ты вмешался?

– А не надо было? – хмыкнув, спрашивает он, но тут же становится абсолютно серьезным и добавляет: – Я уже сказал. Я не хотел, чтобы тебя обидели…

Я на секунду закрываю ладонями лицо, но слез больше нет, хотя в груди так больно, словно меня изнутри исполосовали бритвой.

– Не хотел, чтобы обидели? – вырывается у меня горестный смешок. – Да ты же разрушил всю мою привычную жизнь… Зачем? За что?