Она схватила мое лицо ладонями и, наклонив голову, поцеловала в лоб. Вокруг все закружилось, задергалось. Сизый туман полез из всех щелей. Череп отпрыгнул в сторону, клацнул зубами, и скрылся. Лицо богини поплыло, размазалось, превращаясь в клочья тумана. Только глаза смотрели в мои, и я смотрел в черные глаза богини, я видел только их.

— Не подведи меня! — услышал я шепот и глаза растаяли.

Солнце еще не встало. Я лежал на мокром одеяле. Тело покрыто потом, руки дрожат, глаза смотрят в чистое усыпанное звездами небо. В голове не единой мысли. Я ничего не чувствую, ни сожаления о погибших рабах, ни страха. Ни перед завтрашним днем, ни перед смертью. Я просто лежал и смотрел в небо.

— Жмур! — разнесся над лагерем громкий равнодушный крик.

Еще до рассвета лагерь наполнился людьми. Вольными людьми, без рабских ошейников. Рабы с завистью смотрели на широкоплечих коренастых шахтеров, из деревеньки неподалеку, на тощих крестьян с красноватой обветренной кожей, на мастеровых, что мозолистыми руками наскоро сколачивали тележки с кривыми колесами и корявые ящики, на разоружившихся солдат, которых выдавала выправка и жесткие взгляды.

Люди бородатого гостя Мирира тоже пришли. Трое скинули кольчуги и таскали камни наравне со всеми, один же остался при оружии и, оседлав бочку, зорко следил за порядком, в зародыше пресекая любые конфликты. И в методах он не стеснялся. Зубов не досчитались как рабы, так надсмотрщики и вольные, позволившие себе слишком много. Вот и сейчас отправив коротким ударом в лицо очередного зарвавшегося шахтера мордой в пыль, он вернулся к бочке, глотнул воды из длинного общего корыта и сел на место. Спокоен, расслаблен, точно знает цену себе и твердо осознает свою силу. Я ему завидовал. Не знаю, чему именно, силе, смелости, уверенности или же свободе.

Я нерешительно замялся.

— Чего тебе? — страж смотрел на меня с превосходством, но без неприязни.

— Воды, — я протянул здоровую руку к ковшу. — Можно воды?

— Пей, — он не двинулся с места, — вода для всех, раб ты или вольный, вода не принадлежит никому, — он немного помолчал и добавил: — Императору разве что, но он не станет возражать. Пей! — и он усмехнулся, хоть и криво, но как-то ласково, по-доброму.

Я поблагодарил, но страж лишь отмахнулся и отвернулся. Ковш удобен, вода прохладна и сладка. Нас такой никогда не поили и ковшей таких не давали. Хороший, глубокий, хватит, и чтобы напиться, и чтобы умыться. Да, умыться не помешало бы, но не сейчас. Хотя почему? Вечером халкан обещал баню, там и помоюсь, а умыться можно сейчас. Я закрыл глаза и, покатав во рту воду, проглотил. Опустил ковш в воду, набрал еще, выпил половину, а остальное плеснул себе в лицо. Холодная вода взбодрила, смыла пыль с глаз и губ. Я сплюнул в сторону, выковырял грязные комочки соли из уголков глаз. Хорошо!

— А можно мне?

Грязный мальчонка протянул тощую руку к ковшу.

— Тебе полить? — спросил я.

— Я справлюсь, — мальчишка обиженно забрал ковш.

Он вольный, ошейника на нем нет. Он мог бы уйти, но он предпочитает оставаться здесь, с нами. Он не отличается большой силой, или великим умом, зато у него отличный слух, странное умение узнавать новости первым и доброе сердце. За последние две вещи его здесь никто и не трогает. Наоборот, каждому вновь прибывшему доходчиво объясняют, что именно этого мальчика нельзя использовать ни как посыльного, ни как слугу, ни для других дел, где больше бы сгодились девочки. Обычно все понимают сразу, но бывают случаи, когда понимание приходит только через выбитые зубы и сломанные носы.

Мальчишка радостно сунул ковш в корыто, но не рассчитал сил, и тяжелая посудина выскользнула из его рук и поплыла прочь. Он потянулся к нему, зацепил за ручку, потянул, не удержался на ногах, шлепнулся на землю и окунул руки в воду.

— Грязный ублюдок, — рявкнуло откуда-то сбоку, — руки мыть тут будешь!

Мощная затрещина, пятерней в кожаной варежке свалила мальчишку в корыто.

— Ах, ты мразь, руки помыл, теперь весь помыться решил!

Мощные руки, вытащили из корыта мальчишку, встряхнули, бросили на землю. Над ним навис широкоплечий детина в обожжённом кожаном фартуке. Мышцы так и ходили на его голых руках, и каждая была с голову пацана. Мальчишка попытался отползти, но здоровяк его догнал. Поднял. Кулак врезался под ребра, глаза мальчишки округлились, выкатились, губы вытянулись, пытаясь удержать выбитый воздух, раскрылись. Пацан закричал. Но это здоровяка не остановило. Удар в лицо едва не вышиб из парня дух. Зубы клацнули со звуком ломающегося о камни кайла. Тело мальчишки прокатилось по земле шагов пять и застыло.

Бугай взревел, торжествующе поднял руки и, громко топая кованными ботинками, направился к неподвижному телу. Победитель! Герой! Теперь можно считать жизнь удавшейся, теперь можно и на покой, все земные дела сделаны, главный подвиг жизни совершён — избит мальчишка, что питается объедками со стола рабов. Кожаный фартук навис над пацаном, нога в окованном железом ботинке поднялась, примерилась, еще мгновение и тяжелый каблук сомнет лицо мальчишки, превратит его в кашу.

Я оглянулся, бросил быстрый взгляд на пустую бочку. Почему, ну почему страж решил именно сейчас покинуть свой пост. Он бы не позволил свершиться убийству. И я не могу.

Я так и не понял, как получилось так, что я подкатился под здоровяка, выдернул мальца из-под его ноги в последний момент, ногой же ударил под колено здоровяка. Что-то хрустнуло, здоровяк взвыл. Я оттолкнул медленно приходящего в себя парня, вскочил на ноги. Демоны! От стопы до колена ногу пронзила раскаленная игла. Хромая, я отпрыгнул на шаг, но это помочь уже не могло. Здоровенный детина, в грязном кожаном фартуке несся на меня, размахивая внушительным молотком. Он замахнулся, но я ушел в сторону. Молоток просвистел возле головы и пошел на второй заход. Выставив руку вперед я, перехватил удар и направил его вниз, а когда тот врезался в землю, отпихнул здоровяка ногой в бок. Я не собирался его бить, просто толкнул, но тот воспринял это иначе, и снова заревев, вытащил нож. Перекинув молоток в другую руку, он надвигался на меня, а все что мог я, это отпрыгивать на одной ноге. Левая рука у меня и так привязана к животу, а правая от удара онемела и теперь болталась плетью. Я отпрыгнул, но на ногах не удержался и упал. Мужик осклабился, замахнулся молотком, да так и замер.

— И что тут происходит? — раздался голос стража за его спиной.

Мужик слегка повернул голову, и я увидел приставленное к его шее острие меча.

— Этот, урод, — его палец ткнул в сторону немного оклемавшегося мальца, тот уже сидел, хотя ничего еще не понимал. Возле него суетился мужик, наш, из рабов. — Этот раб искупался в питьевой воде. Он испортил воду! — заорал он. — Чистую питьевую воду!

— И ты решил его убить за воду, — страж скосил глаза на мальчишку — Не вижу ошейника на его шее. Он не раб? — вопрос был адресован мне, и я покачал головой. — Он не раб, — страж хмыкнул. — Ты хотел убить вольного человека?

— Я… я не знал… я думал… он раб, — руки здоровяка разжались, и он обреченно выронил молоток.

— А с этим что? — страж повел мечом, разворачивая мужика и занимая место между мной и им. — Ты и его хочешь убить? Ты захотел занять его место?

— Я хотел наказать его, — всхлипнул он. — Просто наказать.

— За что?

— Он вступился за мальчишку, — выкрикнул раб, возившийся с пострадавшим. Страж повернулся к нему и коротко кивнул.

— Ты его хозяин, чтобы наказывать? — меч чуть двинулся, уперся мужику под подбородок. — Нет, не думаю, — страж покачал головой. — Наказывать раба может только его хозяин, или тот, кому поручен присмотр за рабом. Присмотр поручен мне, и я не вижу повода для его наказания. Если у тебя есть претензии к этому рабу, значит, есть претензии ко мне.

— Что? — мужик не понимал, что говорил страж, но понимал, что ситуация изменилась и теперь уже он виноват. — Что такое претензии? — выдавил он.