Когда вновь отвердел облик коровы, гневом вспыхнул мозг Шантеклера. Глаза ее излучали то же сочувствие, но теперь-то он разглядел, что они не смотрят на него. Между ним и Скорбящей Коровой затесалась теплая компания. Пес Мундо Кани был там. И на него пялилась Скорбящая Корова!

— Вон! Вон! Вон! — взревел Петух-Повелитель, все так же беззвучно. — Здесь больше нет тебе места, Пес! Убирайся из Курятника! Вон из лагеря! Умри, несчастный...

Но, похоже, никто и внимания не обратил на его рев. Ни Скорбящая Корова, которая теперь изгибала уста, будто разговаривала; ни поникший головой Пес, чьи вислые уши обратились в слух; ни Курица — Курица!

— Пертелоте! Ты тоже!

Шантеклер был убит.

Те двое, что были ему наиболее близки, кого он любил больше всего, они украли искреннее сочувствие и исцеляющий взгляд Скорбящей Коровы! Они оказались главными заговорщиками! Забрав его жизнь — накрыв и бросив его умирать, — они теперь хоронят его, отрывая от той единственной, что способна вернуть его к жизни. И Скорбящая Корова питает мерзкого Пса, в то время как погибает Петух-Повелитель. А Курица бесстыдно взирает на это убийство!

— Теперь-то я знаю, Пертелоте! Теперь я знаю, что для меня ничегошеньки не осталось!

Скорбь Шантеклера о себе измерению не поддавалась.

Но то, что он увидел потом, заставило его замолчать и привело в полное замешательство.

Следуя какому-то внутреннему порыву, Скорбящая Корова отступила от Пса. И взгляд ее при этом становился все более и более скорбным. Очи ее заплыли мукой, а лицо исказилось страданием.

— У-у-у-у. Мундо Кани,— воздыхала она удивительным голосом.

Было ясно, какие чувства она испытывает, и все из-за Пса. Но тот оставался недвижен, склонился себе и слушал, слушал.

— У-у-у-у, Мундо Кани, — вновь этот ужасный стон.

Внезапно она одним тяжелым движением отшатнулась к стене Курятника, закрыла глаза и треснулась головой о деревянные брусья. Нет, не головой — рогом! Снова и снова била она рогом о дерево, напрягая мускулы на шее, всем телом бросаясь при каждом ударе, заливаясь слезами. Затем воздух сотряс оглушительный хруст и крик боли: рог отломился от ее черепа и, как бревно, рухнул на землю.

Ни Мундо Кани, ни Пертелоте даже не шелохнулись. Казалось, будто Скорбящая Корова по-прежнему спокойно разговаривает с ними.

Но эго было не так. От двери Курятника она с невыразимой печалью взирала на Пса. У нее был теперь только один рог, ибо другой остался позади. Корова стала калекой.

Потом, прежде чем повернуться и уйти, она подняла глаза и посмотрела прямо на Шантеклера.

— Modicae fidei, — сказала она на тайном языке, но Петух абсолютно ясно воспринимал ее речь; голос ее был подобен низвергающемуся водопаду. — Quare dubitasti? Шантеклер, Шантеклер! Разве ты не понял еще, что все это для тебя? Ах, нет, и не поймешь, пока добром не свершится все, чему надлежит.

Взгляд и речь пронзили его насквозь. Он очнулся.

Красочные пятна, гибельный покров, жалость к себе, злобный заговор против него, Скорбящая Корова и последний взгляд ее — все перепуталось в Петушиных мозгах, а в придачу еще жестокая боль во всем теле.

— Кто ты? — произнес он в никуда, ибо Скорбящая Корова действительно исчезла.

На этот раз, вопрошая, он шевелил губами, и наружу вырывались слабые, скомканные, но настоящие звуки.

— Может быть, тот, а может, этот, — ответил Пес, так и стоящий у его постели. — Меня Петух-Повелитель знает. На мою спину он встает, когда кукарекает рассвет. Но спина может измениться, Создатель тому свидетель. А Пес, который вчера был таким, сегодня может стать эдаким.

Сколько же Пес, слово за словом, плел эту бесполезную, бессмысленную чушь? Шантеклеру казалось, что прошла целая вечность.

— После того, что он сделал с Кокатриссом, после этой победы, разве я удивлюсь, если Петух-Повелитель вообще откажется меня признавать?

Шантеклер с трудом повернул свою уткнувшуюся в стену Курятника голову. Он различил нос — и тут же он возненавидел этот нос больше чего бы то ни было в целом мире. Это был нос на лице неудачи. Не причина ее, но символ их безнадежных трудностей. И владел им один из предателей!

— Мерзкая... дворняга, — сурово проревел Шантеклер. — Бросил... меня.

— Петух-Повелитель...— произнес Мундо Кани. Глаза его вспыхнули каким-то незнакомым светом, он задыхался, изо всех сил стараясь не разрыдаться.— Мой Повелитель! Ты жив! Ты разговариваешь!

— Я... отрекаюсь... от тебя,— проскрежетал Шантеклер, сосредоточив взгляд на этом носище и трепеща от такой его близости.— Я тебя... знать... не знаю.

— О Создатель! — возопил Мундо Кани. Он отступил назад и пустился в пляс. — Слава Создателю! Повелитель Вселенной, он жив!

— Болван! — рявкнул Шантеклер, и столь резкое усилие чуть не раскололо его пополам. — Прочь,— зашептал он, глядя, как сам Кокатрисс, — с глаз... моих.

Тогда Мундо Кани удалился, и Шантеклер посчитал это своей маленькой победой. Всем сердцем он желал, чтобы Мундо Кани страдал и казнил себя еще сильнее, чем прежде. О, что за отвратительный нос!

Но то была мимолетная победа. Нос тут же вернулся, торжествуя и волоча за собой Пертелоте.

— Он обратился ко мне со словами, — объяснял Пес.

Курица вплотную подступила к больному и осторожно исследовала его раны. Шантеклер хотел отпрянуть от нее, но потерпел неудачу. Он более не владел своим разбитым телом. Беспомощен!

— Ты, — косо глядел он на Пертелоте, — и Скорбящая Корова, что? — Он изо всех сил пытался тряхнуть головой — обвиняющий жест. — Пес и Курица. Так. И Скорбящая Корова. Так. Я понимаю. Вы все против меня.

— И все такое прочее, Пертелоте, — сказал Мундо Кани, и в голосе его соединялись радость и сострадание. — Бедный Петух заговаривается. Можно потерять мозги после такой-то драки с Кокатриссом.

Шантеклер исходил злобой. В голове его грохотало, и от боли он чуть не лишился чувств.

Но Пертелоте проигнорировала объяснения Мундо Кани и обратилась к самому Шантеклеру.

— Что это за Скорбящая Корова? — спросила она. — Шантеклер, что ты пытаешься рассказать нам? Мы больше не можем ждать. Река, Шантеклер. Река у самых стен лагеря. Если ты хоть что-нибудь знаешь, расскажи и помоги нам понять.

При этом известии Петух-Повелитель плотно зажмурился. Лицо его исказилось ужасающими корчами. Его жалкое, искалеченное тело сотрясалось, и изо рта вырвался слабый свист. Шантеклер смеялся!

— Тогда... вам тоже... надлежит... умереть,— хихикал поверженный Петух.— Расплата.

— Шантеклер! — отпрянула пораженная Пертелоте. — Это все, что ты имеешь сообщить нам?

— Он болен,— тихо сказал Мундо Кани, сам потрясенный силой недуга. — Он сам не знает, что говорит.

«О Создатель! — подумал Шантеклер. — Каково вероломство этого носа! Лицемерный?»

Вслух же он яростно зашептал:

— Я умираю. Мы все умрем. Вы тоже умрете. Ничего больше не сделать.

— Нет! — вскрикнул Мундо Кани с неожиданной силой. — Еще можно что-то сделать.

И Пертелоте тоже, как будто для Петуха ее слова имели большее значение, повторила:

— Можно, Шантеклер. Еще можно что-то сделать.

Но Шантеклер, пожирая их безумным взглядом, произнес:

— Уирм за стеною. Кокатрисс был ничем. Уирм — это все. Вы двое — вы предали меня.

Вы проложили ему путь. Уирм победит. А теперь убирайтесь отсюда и дайте мне спокойно умереть.

Ни Мундо Кани, ни Пертелоте никак не отозвались на эту тираду. Молча стояли они бок о бок и глядели на Петуха; и Петух, со своей стороны, отвечал на их взгляд своим, полным угрозы, вызова, торжества, холодного блеска. Он их задел! Он сказал то, что надо. У него нашлось что сказать. Нос был беспомощен.

Но, хотя им следовало опустить головы и тихонечко уйти, оставив его одного, они так не сделали. Минута. Две. Пять, а затем и десять — а они все продолжают пялиться на него с непередаваемым изумлением. Не так, будто ждут от него продолжения, но оглушенные тем чужаком, что предстал перед ними.