Всеволод протянул пергамент Роману, и тот углубился в чтение. После короткого молчания княжич сказал:

— Отец ничего не говорил мне про этот договор.

Всеволод кивнул:

— Меч, который Глеб острил на меня, обернулся против Рязани. Видно, таков удел всех клятвопреступников. — И великий князь передал рассказ Кузьмы Ратишича о половецком набеге.

Роман слушал не шевелясь и не перебивая, только побелел лицом.

— Поразмысли, княжич, на досуге, дружить ли тебе с половцами или со мной, — тихо продолжал Всеволод.

Роман вскинул голову:

— Ты хочешь сказать...

— Да, я хочу сказать, что освобожу тебя, коли ты поклянёшься не творить зла моему княжеству.

— А батюшка?

— Его я выпускать погожу. Пускай маленько поостудит свою злобу. Правда, есть и другой выход.

— Какой же?

— Скажи ему: князь-де Всеволод даёт тебе в Киевской Руси Городец Остерский, но за него берёт Коломну. Они, мол, города, друг друга стоят.

Роман покачал головой:

— Ты не знаешь отца, князь.

— Знаю. И гордыню его, и властолюбие знаю. Потому-то и не хочу жить с ним по соседству. Хватит нам крови!

— А ежели он не согласится?

— Тогда пускай пеняет на себя. Сгною в порубе заживо. — Глаза Всеволода потемнели, и Роман содрогнулся, заглянув в них. — Ступай и подумай над моими словами, — сказал Всеволод и поднялся. Они были одного роста и одних лет — великий князь владимирский и будущий князь Рязани.

Августа тридцать первого, на Семёна-летопроводца, приехала во Владимир нежданно-негаданно старшая сестра великого князя Ольга Юрьевна. Всеволод не виделся с нею лет пять.

Судьба у Ольги сложилась незавидная. В юные годы была она выдана замуж за галицкого князя Ярослава Осмомысла, человека деятельного и сильного, известного своей мудростью в делах государственных, но безрассудного в семейной жизни. Увлёкшись некой Анастасией, женщиной из простонародья, Ярослав обходился с женой настолько круто, что вынудил её вместе с сыном Владимиром бежать в Польшу. Тогда галицкие бояре, якобы сочувствуя изгнаннице, решились на открытый мятеж. Они вооружили народ, захватили княжеский дворец и сожгли Анастасию.

Ярослав, конечно, понимал: вовсе не за святость брачных уз ратуют его бояре (кто из них-то безгрешен?), — просто им выпал случай унизить и прибрать к рукам чересчур своенравного князя.

Ольга по зову бояр вернулась домой. Но мир между супругами не продлился и года. Да и мог ли он быть долговечным, когда сердце Ярослава до черноты обуглилось в том же костре, на котором сгорела Анастасия? Возненавидев ни в чём не повинную княгиню, Ярослав вновь заставил её уйти из Галича.

Напрасно Ольга искала приюта у князей волынских и смоленских — никто из них не захотел ссориться с могущественным галицким князем. И тогда она, оставив сына в Путивле, у Игоря Святославича, приехала к брату.

Всеволод встретил сестру радушно. Однако ввязываться в её семейные дела у него не было ни малейшей охоты. И когда Ольга стала припоминать все свои обиды, великий князь сказал ей:

— Бог свидетель, сестра, как я хочу помочь тебе. Но чем помочь-то? Ведь я сам покуда иду по острию меча. Справа Новгород, слева Рязань, за спиной половцы и булгары. Мне пот и кровь некогда утереть, а ты хочешь, чтобы я грозил Ярославу! Да он и воевать-то со мной будет не своими полками, ты же знаешь его обычай: наймёт ляхов, благо золота у него много, вся Русь у Галича соль покупает.

Всеволод замолчал. Пока он говорил, княгиня не проронила ни слова, только ослабила на горле чёрный вдовий платок, словно он душил её.

— Живи у меня, места в тереме хватит. — Всеволод погладил худое плечо сестры.

— Моё место теперь в монастыре.

— Полно. Ведь Ярослав намного старше тебя, — осторожно сказал Всеволод. — И наследник у него один — твой сын.

Ольга посмотрела на брата, и он увидел в её светлых глазах слёзы.

— Ты любишь его до сих пор? — шёпотом спросил поражённый Всеволод. — После стольких унижений?!

Вместо ответа она закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

А на другое утро из Чернигова прибыл епископ Порфирий. Даже не передохнув с дороги, он явился в рабочую горницу Всеволода и повёл речь о Глебе и Ростиславичах:

— Князь Святослав повестует тебе: «Брат мой и сын, не токмо я, а и все князи русские прилежно просим тебя пощадить бывших своих супротивников. Они преступили клятву — и вот наказаны падением. Лежачего же бить недостойно. Помни об этом».

Всеволод выслушал епископа стоя.

— Это правда, будто чёрные люди требуют казнить князей смертию? — спросил Порфирий.

— Правда, владыка, и я не знаю, как удержать их. Дружина с ними не сладит.

— Будем уповать на помощь святой церкви нашей, — сказал епископ, подумав. — Священники со всех амвонов напомнят прихожанам божью заповедь о милосердии.

Но своего намерения Порфирий исполнить не успел. После полудня в покои князя вбежал запыхавшийся Гюря и сообщил, что к терему идут толпы горожан.

Всеволод подошёл к окну, и сердце у него оборвалось: все ближайшие улицы, примыкавшие к детинцу, уже были запружены вооружёнными людьми. Стража даже и не пыталась остановить эту лавину.

Епископ взглянул на Всеволода, будто спрашивая его совета.

— Надо пойти к народу вместе, — сказал великий князь.

Порфирий кивнул, и они вышли на высокое резное крыльцо терема.

Толпа на сей раз вела себя иначе — ни выкриков, ни угроз. Она молча затопила всё подворье и вытолкнула из своей толщи двух человек. В этих выборных Всеволод узнал попа Микулицу и бронника Петряту, ражего мужика с поклёванным оспой лицом.

— Государь, — начал Петрята, обращаясь к одному Всеволоду, — мы возлагаем вины на твоих пленников. И первая наша речь о князе Глебе. Это по его наущению свершилось убийство Андрея. Это он, словно разбойник, напал на Владимир, преступив клятву. Он же, взяв в подмогу поганых, навёл их на нашу землю и сколько сот невинных людей по сёлам побил! Другая речь — о Ростиславичах. Не они ли целовали крест своему дяде Михаилу и признали его старейшим? Не они ли обманом захватили Владимир и, изгнав дядю, принялись грабить народ и святые храмы? А кто привёл рязанцев на нашу и твою погибель? Они же, Ярополк и Мстислав! Но бог, видя дела злодеев, отдал их в наши руки. Прикажи казнить их смертию, государь!

При последних словах Петряты толпа подалась ещё ближе к крыльцу, ожидая от князя ответа. Но вперёд шагнул Порфирий.

— Православные, — заговорил он, сжимая в кулаке нагрудную иконку. — Поднимается ли тростник без влаги, растёт ли он без воды? Ещё он не срезан, а прежде всякой травы засыхает. Таково и сердце человеческое без доброты, а стало быть, и без бога. «Я умерщвляю и оживляю, — говорит господь наш, — я поражаю и исцеляю, и никто, кроме меня, не смеет карать смертью ближнего своего». Дни наши бегут скорее челнока и кончаются без надежды. Вспомните, христиане, что жизнь есть дуновение, что мы уже не возвратимся в сей мир делать доброе. Дети мои! За слепую жестокость бог поразит ваши нивы палящим ветром и ржавчиною, а земля под вами станет железом!

Всеволод видел, что речь епископа смутила и устрашила многих. Нужно было использовать это мгновенное колебание, и великий князь решился. Голос его был слышен даже тем, кто стоял за стенами детинца.

— Я не оправдываю ни Глеба, ни Ростиславичей. Они вели себя на нашей земле как грабители и святотатцы. Они преступили клятву и наказаны унижением. Даже малые дети ненавидят и презирают их. Но ежели мы убьём их, безоружных, то все князья русские примут это за тяжкое зло и придут на нас войною. Так не лучше ли отпустить князьям их вину?

Всеволод замолчал, почувствовав, что его слова потонули во враждебной толпе, как камни в проруби. «Не стоило, — подумал он, — грозить им новой войной».