Толпа загудела, будто бор в осеннюю непогоду. Перекрывая шум, закричал поп Микулица:

— Ти-ише, люди-е!

Он подошёл к самому крыльцу, маленький и ершистый, как рассерженный воробей.

— Ты, святитель, видно, забыл, — обратился он к Порфирию, — что в том же Писании сказано: «Кто говорит виновному: ты невиновен — того проклянут народы, а обличающие будут любимы, и на них приидет благословение». Почто же ты пугаешь нас божьими карами? «Око за око и зуб за зуб» — ты и сие запамятовал? А войны мы не боимся. — Тут Микулица повернулся ко Всеволоду: — Тебе-то, государь, должно быть ведомо: за волю свою и за тебя мы постоять сумеем. Будь же справедлив и накажи злодеев, как наказал их твой покойный брат.

— Михалку не пришлось убивать своих сыновцов, — сказал Всеволод, и лицо его исказилось от муки. — Вы требуете невыполнимого.

— Не можешь убить — ослепи их! — крикнул Петрята. — Безглазые-то небось не станут крамольничать!

— Ослепи, государь! — заревела толпа.

— Ослепи-и!!!

Великий князь стоял с опущенной головой, стиснув зубы. В этот миг он ненавидел людей, которых ещё недавно вёл в сражение и которые безропотно шли на смерть по одному его слову.

— А не хочешь, государь, — сами размечем темницу, — услышал он жёсткий голос Петряты.

У Всеволода уже не было сил говорить громко, и он знаком подозвал бронника.

— Скажи народу... я уступаю. Ночью Ростиславичей ослепят. Глеб же или уедет навсегда в Городец, или умрёт в порубе.

Всеволод повернулся и, ударившись плечом о косяк двери, скрылся в тереме.

Деревянные ступени были ветхи и скрипучи. Всеволод в сопровождении Гюри спустился по ним и вошёл в поруб.

Князь Глеб сидел за столом. На столе чадил жировой светец. Запах горелого масла был перемешан с вонью из бадьи, которая служила отхожим местом.

— Выйди, — сказал Всеволод тиуну и сел на лавку рядом с Глебом.

Рязанский князь не шевельнулся.

— Роман передал тебе мои слова? — спросил Всеволод.

Глеб чуть кивнул седой головой.

— Так ты не хочешь взять удел на Юге?

— Старой собаке не свыкнуться с цепью. Лучше умру в неволе.

— Напрасно.

— Человек и в мир сей приходит напрасно.

— Неправда, — сказал Всеволод. — Человек есть семя народа. А князь — народу поводырь, который должен выбирать верную дорогу. Ты для своей земли выбрал кривой тупик и усеял его костями.

— Я хотел для Рязани могущества и славы, — тихо ответил Глеб. — Но ведь и ты ищешь того же для своего Владимира.

— Да! Но я всегда избегал братоубийства. Потому и ушёл из Киева, потому и просил мира у племянников, даже идя на унижение. И я никогда не приводил на Русь половцев, как это сделал ты.

Всеволод поднялся и пошёл к двери. На пороге он обернулся:

— Романа я выпущу. Дай бог, чтобы он оказался дальновидней и умней тебя. Прощай!

Наутро княжеская стража вывела из поруба Ярополка и Мстислава. Народу на подворье собралось не меньше вчерашнего, но тишина стояла такая, что даже галочий грай на колокольнях казался оглушительным.

Князья, поддерживаемые дружинниками под руки, прошли к телеге. Лица у них были застывшие и белые — не лица, а неживые личины, какие в святки надевают ряженые. И на них, на этих личинах, вместо глаз чернели коросты.

В толпе в голос завыли бабы и заплакали дети. На паперти Успенского собора забился в падучей городской дурачок Николушка. Мужики крестились и избегали встречаться взглядами.

Телега, подпрыгивая на торцах мостовой, двинулась к Золотым воротам. Её сопровождали верхами два десятка княжеских отроков — дабы над слепцами не было учинено никем нового насилия.

Великий князь к народу не вышел.

Он стоял у окна, пока телега с сыновцами не исчезла из виду.

Всеволод Юрьевич был спокоен и задумчив. Он словно не замечал епископа, который вздыхал рядом.

Отойдя от окна, великий князь позвонил в бронзовый колоколец и сказал вошедшему на зов Гюре:

— Поедешь к Юрию Кончаковичу. Передашь ему: князь-де Всеволод отдаёт двадцать твоих ханов, взятых при Колокше, за весь полон, что ты похватал в Рязанской земле... Проследи, чтоб не было обману.

Гюря молча наклонил голову и вышел.

— Да вознаградит тебя бог, сын мой, за доброе дело, — сказал растроганный Порфирий и попытался обнять Всеволода.

Великий князь отстранился.

— Да, — продолжал епископ, — русские люди безмерно жестоки в своей темноте...

— Не лицемерь, святой отец, — резко прервал его великий князь. — Не от вас ли, просвещённых греков, пришёл на Русь сей славный обычай? Или тебе напомнить историю Византии? Так я напомню. Император Василий Болгаробойца ослепил четырнадцать тысяч пленных, оставив по одному кривому на каждую сотню воинов! А ты тут толкуешь о безмерной жестокости русских.

Епископ поднял обе ладони:

— Ты прав, сын мой. — И добавил примирительно по латыни: — Non vitia hominis seel vitia saeculi[46].

А месяц спустя пронёсся по Владимиру слух о непостижимом чуде.

Ослеплённые князья Ростиславичи, усердно молясь в Смядынской церкви святого Глеба... прозрели. И новгородцы призвали богоугодных мужей к себе. Мстислав сел в самом Новом-городе, а брату дал Торжок.

Обо всём этом донёс великому князю Кузьма Ратишич. И был до крайности изумлён, когда Всеволод равнодушно сказал в ответ:

— Прозрели, и ладно. Лишь бы сидели тихо.

Долго ещё судачили люди об исцелении братьев и дивились безмерному милосердию божьему.

И лишь три человека знали истинную цену «чуду» — великий князь, его духовник отец Иван да палач из половцев Томзак, который острым ножом только надрезал Ростиславичам верхние веки.

Всё лето по северу Руси, вплоть до петровок, дожди лили как из ведра. С хлебов водой смыло почти весь цвет, и много ржи и пшеницы пошло в пустую метёлку. Травы полегли, и косьба была для мужиков сущим мучением. К тому же сметанное в копны сено «горело» — сунешь руку в стожок, а внутри влажная жара, будто в бане.

Не дожидаясь, пока станет Волга, Всеволод Юрьевич отправил в Булгарию до полусотни насадов[47] с наказом закупить хлеба побольше, сколько поднимут суда.

Осень ознаменовалась двумя событиями.

Двадцать шестого октября, в день именин великого князя, родилась у него дочь Сбыслава, наречённая христианским именем Пелагея. Крестила девочку Ольга Юрьевна, княгиня галицкая.

А незадолго перед тем Всеволод отдал свою племянницу Пребрану за Владимира Святославича и отпустил княжича к отцу со многими дарами.

Браком этим он надеялся ещё больше упрочить союз со Святославом. Но судьба распорядилась иначе и заставила двух великих князей сойтись не на весёлом пиру, а в буераках и лесистых логах реки Влены[48].

Раздор начался из-за Рязани, и виною всему был Роман. Отпущенный Всеволодом, он целый год жил тихо-мирно и занимался лишь тем, что поднимал из пепла разорённые половцами порубежные городки.

Но однажды вечером во Владимир прискакал гонец с челобитной от братьев Романа. Всеволод только что вернулся из поездки в Суздаль и ещё не успел отдохнуть с дороги, когда Гюря привёл гонца.

Прочитав челобитную, великий князь нахмурился. В письме меньшие Глебовичи слёзно жаловались на старшего брата, который ни с того ни с сего отнял у них уделы и теперь гонит вон из Рязанской земли.

«Батюшкина кровь взыграла, — недобро подумал Всеволод о Романе. — Неймётся ему. Что ж, придётся проучить».

— От князя Святослава в Рязань никто не приезжал? — спросил он гонца.

— Как не приезжать, милостивец наш! — отвечал тот. — Роман Глебович, почитай, каждую седмицу с Киевом пересылается. Святослав-то и науськивает князя на братьев.

«Вот он, корень Романовской дерзости», — мелькнула у Всеволода мысль.