Гусляры зазвенели струнами и завели песню про Чурилу Пленковича, богатого и красивого бездельника, про его дружину беспутную, озорничавшую в окрестностях Киева.

Игорь наклонился к уху Всеволода и шепнул:

— Коли случится неладное, знай: князь Святослав и я за тебя с Михалком встанем. У меня к твоим сыновцам[13] веры вот настолько нет. А Глебушко-то Рязанский ох и хитрый лис. Чужими руками норовит жар загрести. Ты от него в осторожке живи. Слышишь меня, князь?

— Слышу, — сказал Всеволод.

— Люб ты мне, не спьяну говорю. Я сердцем прям и так скажу: князь Святослав на киевский стол метит, потому и держит вашу сторону. Внуки, Ярополк да Мстислав, для него не опора, духом слабоваты. А князья-то смоленские, что в Киеве сидят, дремать не станут. Вот ты и смекай, князь, что к чему...

«Ну нет, нас Святослав лбами не столкнёт, — подумал Всеволод. — Хватит и Вышгорода».

Вскоре после взятия Киева суздальской ратью власть в Южной Руси захватили князья смоленские. И хотя они тоже были Мономашичами, Андрею такой поворот дела пришёлся не по нраву.

Осенью прошлого года пятидесятитысячная рать Андрея вновь заняла Киев и осадила Вышгород. Девять долгих недель простояло войско под стенами городка и не смогло его взять.

Между тем в стане осаждавших начались неурядицы. Многие подручные князя Андрея пришли сюда поневоле, и охоты биться у них не было. А тут ещё родилась тревожная весть, будто на помощь князьям смоленским идут галицкие полки Ярослава Осмомысла и чёрных клобуков.

В союзном войске начался переполох. Однажды на рассвете отдельные отряды, не слушая уговоров воевод, бросились к Днепру, чтобы переправиться вплавь на другой берег. Была уже середина ноября, и обезумевшие люди сотнями тонули в ледяной воде.

Всё это Всеволод вспомнил сейчас, сидя на пиру, и мёд показался ему горьким. Он и князь Игорь были тогда воеводами двух полков союзной рати. Тщетно они пытались остановить бегущих, и честолюбивый Игорь плакал бессильными злыми слезами, когда, осыпаемые стрелами, оба князя уходили в ладье от преследования...

— Эх, друже, — продолжал Игорь. — Собраться бы нам воедино да пойти в Степь на поганых, а то бьём их не кулаком — растопыренными пальцами тычем. А ведь там, у моря-то, Тмутаракань лежит, родовой наш удел! Неужто навеки его потеряем?

Всеволод молчал. Слова Игоря были справедливы, но где уж там думать о Тмутаракани, когда в самой-то Руси брат на брата нож вострит. До единения далеко, а путь к нему, единению, всегда труден и кровав. Путь к нему — через пепелища.

Гусляров сменили двое скоморохов. Один из них был одет бабой и изображал сваху. Другой, видимо «отец» жениха, вырядился в платье богатого дружинника. Подбоченившись, он глядел на «сваху» сверху вниз и спрашивал:

— А что за невестой приданого?

— И-и, куманёк, наша невеста не пуста в дом придёт, — пришепётывая, заторопилась сваха. — Дают за невестою две шубы — одна соболья, другая сомовья, обе крыты еловой корой; а ещё бочку каменного масла; в конюшне же три петуха стоялых да един конь, шерстью гнед, а шерсти-то нет. К тому же два ворона гончих да три кошки дойных...

Епископ Порфирий недовольно хмурился, глядя на скоморохов.

— Осуждаешь, владыко? — спросил его Всеволод по-гречески.

— Зрелище от дьявола замышленное. Русские люди без меры падки на вино и веселье, а церкви пусты стоят.

«Будто в святом Цареграде не те же забавы», — с усмешкой подумал Всеволод, но промолчал — он не хотел потерять в Порфирии союзника.

Епископ вздохнул:

— Да, князь. Живя в миру, трудно уберечься от соблазна. Спасти душу можно только в монастыре. Ибо монастырь — как море. Подобно морю, он не держит в себе гнилого, но выбрасывает вон.

— Не всем же жить в монастыре. И если бы миряне не грешили, о чём бы тогда молились монахи?

Порфирий, смеясь, погрозил Всеволоду пальцем:

— Узнаю греческую школу, князь. Где ты учился?

— У Сорока мучеников, владыко.

Епископ кивнул, и взгляд его затуманился грустью. «Верно, тоскует по родине», — сочувственно подумал Всеволод.

Уже у себя в спальне, сидя на постели, он вновь перебрал в памяти разговоры минувшего дня. На сердце сделалось безотрадно и тревожно. Так тревожно бывает, когда переходишь реку по тонкому, молодому льду. Слышно, как лёд гнётся и дышит под ногой, а повернуть вспять ты уже опоздал. Вперёд, князь, и да поможет тебе вседержитель!

В подсвечниках-водолеях тихо потрескивали свечи; натаявшие сосульки воска изредка срывались вниз, и тогда рождался звук, похожий на далёкий всплеск весла.

Наутро Михаил и Всеволод увиделись со своими сыновцами. Встреча вышла не бог весть какой радостной. Облобызались, справились о здоровье друг друга и замолчали.

Оба Ростиславича были коренастые рыжеватые молодцы со степной раскосинкой в глазах — сказалась всё же кровь бабки-половчанки, первой супруги Юрия Владимировича. Племянникам перевалило уже за тридцать, и у старшего, Мстислава, волосы на темени успели изрядно поредеть с тех пор, как Всеволод видел его в последний раз при осаде Вышгорода. Ярополк выглядел намного моложе и крепче телом, но Всеволод знал за ним одну слабость, чуждую Мономашичам: он был труслив. А трусость, как известно, ищет подпоры в жестокости и коварстве. Власть в руках труса — страшное оружие, обращённое в первую голову против близких друзей и союзников.

Торжественный обряд крестоцелования состоялся в Преображенском соборе. От наплыва народа, казалось, вот-вот рухнут стены храма; в спёртом воздухе огни многочисленных свечей задыхались и глядели бельмами.

Четыре князя, четыре Мономашича, поклялись друг другу в искренности союза и коленопреклонённо целовали золотой крест из рук епископа Порфирия. Старшим был единодушно признан Михаил Юрьевич, ему отныне обещали Мстислав, Ярополк и Всеволод свою верность и сыновнее послушание. После чего епископ произнёс короткую наставительную речь.

— Бог — судья праведный и всякий день строго взыскующий, — начал он негромким, но внятным голосом. — Он воздаёт каждому по чистоте рук его: с милостивым он поступает милостиво, а любящего насилие ненавидит. Очи господа нашего испытывают сынов человеческих ежечасно, и кто роет яму ближнему своему — сам упадёт в неё. Но пуще всего, — тут епископ упёрся взором в Мономашичей, и голос его зазвенел, — пуще всего ненавистны господу клятвопреступники. Дождём прольёт он на вероломных горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши!

На семейном совете было решено, что вперёд поедут двое князей — Михаил и Ярополк.

При расставании Всеволод сказал брату:

— Возьми с собой Кузьму. Коли что приключится — дай знать через него. Человек он верный. Ох, Миша, не будет мне покоя, пока тебя опять не увижу. Лучше бы ехать вместе.

Михаил покачал головой:

— Нельзя. Неразумно закладывать сразу обе души. Мы ведь не знаем не ведаем, как обернётся дело. — И добавил по латыни, невесело усмехнувшись: — Timeo danaos et dona ferentes[14].

— Думаешь, Мстислав и Ярополк лукавят? — спросил Всеволод. — Но зачем?

— Они догадываются, что Святослав на нашей стороне... А знаешь почему?