— Ну, братаны, нашему Ждану, видно, снова штаны полоскать!

— Сам-то хорош: ишь посинел, как на льду посидел.

— Смех смехом, а меня будто варом обдало. Не каждый день такую страсть увидишь. И отчего оно бывает?

— Затмение-то? А это, бают, луна солнышко застит.

— Тю, дурень. Да ведь луны и в помине не было, опять же она и сама светит, луна-то. Это чёрт морок напустил.

— Ага, нарочно старался, чтоб ты обмарался...

У реки Оскола Игорь Святославич два дня поджидал брата Всеволода Трубчевского, который шёл сюда другой дорогой. Встретившись, дружины двинулись дальше. На Сальнице передовой разъезд чёрных клобуков захватил половчина, и тот рассказал, что у них в стане уже знают о приближении русских полков.

Старый воевода Ольстин Олексич советовал Игорю вернуться, пока не поздно, но князь ответил ему:

— Ежели мы уйдём назад, не обнажив меча, нас осмеют. Стыд горше смерти. А кому биться не мило, того не держу — дорога домой никому не заказана.

Первая стычка с половцами закончилась победой русских. Степняки бежали, побросав свои обозы и кибитки. Молодые князья ликовали: лёгкая добыча ещё больше подогрела их тщеславие.

— Что-то теперь скажет Святослав? — посмеивались они за чашей вина. — Он сражался с половцами, оглядываясь на Переяславль, а мы уже в самой их земле и скоро придём в Лукоморье, куда и деды наши не хаживали!

Игорь Святославич, слушая эти речи, старался казаться весёлым. Но сердце его сжималось от недоброго предчувствия. Он знал, что Кончак, воин упорный и опытный, готовит свои полки к решающей битве.

Хан Кончак зябко кутался в стёганый толстый халат — в шатре было холодно, а старая кровь грела плохо. Как всегда перед непогодой, ныли сабельные рубцы и в подреберье копошилась глухая тянущая боль. Бухарский лекарь-табиб говорил, что у хана нездорова печёнка и что ему нельзя есть жирной баранины. Много он понимает, длиннобородый козёл! Виной всему не баранина, а годы. С ними ушла былая сила, как уходит в песок вода из обмелевшего ручья.

Хан протянул жилистые руки к жаровне-мангалу и задумался. Он размышлял о тех временах, когда был молод и налитое здоровьем тело служило ему безотказно в пирах и битвах. Тогда он мог по трое суток не слезать с седла, и не было в Кипчакской степи равного ему наездника и воина.

Всю свою жизнь хан провёл в набегах. Его кони пили воду из Дуная и Яика, из Оки и Кубани, ему довелось скрестить свою саблю и с уграми, и с булгарами, и с византийцами. Но с ними он воевал только ради добычи. Настоящий же враг у хана был один — русские. Ненависть к ним родилась ещё в детстве, а вскормил её в сердце мальчика отец — хан Артык. Владимир Мономах выжег кипчакские становья и заставил отца уйти за Железные ворота[76]. После смерти киевского князя хан Артык вернулся в родные места, ибо уже не было у русских прежнего войска и стали они как табун без вожака.

Вот тогда-то юный Кончак и начал мстить за позор отца. Кипчакские отряды налетали на русские сёла, подобно степному палу, оставляя после себя лишь трупы да чадящие головни. И радовались глаза хана, когда он видел вереницы пленников, и ликовал его слух, ловя причитания и проклятья на чужом, но понятном языке.

Долгие годы русские матери пугали детей его именем, а князья, не умея защитить своих владений, искали его дружбы. Он охотно помогал им — то одному, то другому — истреблять собственные нивы и обращать в прах города.

Но с недавнего времени, всё больше страшась поражений, многие подручные мурзы перестали являться на зов великого хана и предпочитали пьянствовать в Киеве. Хитрый Святослав на вино для них не скупился, и мурзы от безделья заплывали жиром, теряя не только воинский дух, но и родные имена. Даже любимый сын самого хана, прожив две луны в гостях у русских, сменил дедовское имя и велел называть себя Юрием!

Кончак горько усмехнулся.

«А кто виноват? — подумал он. — Ты. Ты хотел тогда замазать глаза русским, прикинувшись их другом, и обманул себя. Так не обманывай хоть теперь. Преимущество старости в том, что она не позволяет человеку лгать самому себе. Ты ещё сидишь в седле, но подпруги уже подгнили и еле держатся. И скоро настанет пора грохнуться головой о землю. Род кипчаков идёт к закату. Он растворится в Руси, как капля молока бесследно растворяется в реке. Именно это уже случилось с нашими братьями по крови — торками и берендеями, которых русские зовут «своими погаными». Так не лучше ли принять другую смерть, более достойную воина, — смерть от меча?»

За стеной шатра послышался топот коня и окрик стражи.

— Мурза Гилбук с вестями! — сказал вошедший воин.

— Впусти.

Гилбук вполз в шатёр на животе.

— Великий хан! Я привёз тебе свою голову, — начал он, уткнувшись лбом в ковёр.

— Встань, — сказал ему Кончак.

Мурза приподнялся на колени. Лицо у него было забрызгано кровью (своей или чужой?), шлем помят, а правая рука обмотана тряпкой.

— Говори же!

В горле у Гилбука булькнуло.

— Моё войско разбито, — пошевелив запёкшимися губами, сказал он.

— Где Игорь?

— Повернул к Донцу.

— Пеших у него много?

— Я видел сотен двадцать.

Кончак кивнул и потрогал свои усы, похожие на два пучка ковыля. К удивлению мурзы, хан был совсем спокоен и даже казался довольным.

Услышав тихое «ступай», Гилбук вне себя от радости выбрался из шатра: на сей раз, хвала предкам-хранителям, голова на плечах уцелела!

Кончак, оставшись один, прикрыл глаза тяжёлыми веками. «Игорь, — думал он, — самый честолюбивый из русских батыров. Он готов гнаться за славой, как охотник за лисицей, хоть на край света. Догадывается ли князь, что я приготовил ему западню?»

Хан представил себе, как сейчас кипчакские отряды всё туже затягивают петлю вокруг Игорева войска. Они уже отрезали русским дорогу к Донцу. Вокруг безводная степь, и кони начнут падать прежде людей. Пеших станет ещё больше, а бросить их в беде одних Игорю и в голову не придёт — это Кончак знал твёрдо. Значит, князю остаётся только принять бой и умереть. Умирать русы умеют не дрогнув, но Игорю суждена другая доля. Рассылая подручным ханам красные стрелы[77], Кончак повелел взять всех знатных русичей живьём, какой бы крови это ни стоило. Два его сына, Тудор и Бякуб, до сих пор находились в плену у Святослава, и хан надеялся обменять их.

Мурза Гилбук своё дело сделал: заманил Игоря в кольцо кипчакских становий, сам о том не подозревая. Да и незачем ему было знать весь замысел, а то бы бился с оглядкой, жалея своих людей. Теперь черёд Гзака.

Кончак не любил хана Гзака, брата своей младшей жены. «Юлдуз, речная тростинка! Зачем я взял тебя в последний поход? Сеча при Хороле была такой свирепой, такой быстротечной, что я не успел ударом кинжала избавить тебя от постыдного плена... И твой брат не может простить мне этого. У Гзака отвратительная привычка смотреть прямо в глаза и не отводить взгляда. Он один позволяет себе выходить из шатра великого хана не пятясь. Но у него сто сотен отборных воинов, а в боях он всегда был первым. О духи, пошлите Гзаку смерть от русского меча, сегодня же, ибо завтра он убьёт моих сыновей и сядет под мой бунчук».

Морщась от боли в подреберье, великий хан поднялся и кликнул своего оруженосца. Когда тот появился, Кончак сказал ему:

— Вели седлать мне коня. Волк накормлен?

Оруженосец кивнул и что-то замычал в ответ. Во рту у него вместо языка шевелился обрубок. Хан отдавал предпочтение молчаливым слугам.

Он вышел из шатра, одетый по-походному — в простые латы из воловьей шкуры с овальным стальным нагрудником.