— Поспеши, князь, — от себя добавил гонец. — Может, ещё и услышишь последнее слово.

Десять поприщ до Городца Волжского Всеволод покрыл в один день, лишь меняя запасных коней да пересаживаясь из седла в седло. Его шатало, и всё тело разламывало, когда он вошёл наконец в посадничий дом.

Михаил лежал в постели возле окна, распахнутого на Волгу. Звук шагов заставил его повернуть голову. Всеволод подошёл и встал на колени.

— Слава богу, — услышал он слабый голос брата. — Ты, Митя, возьми столец, поговорим на прощанье. Вот так, вот и ладно.

Всеволод, едва удерживая закипавшие слёзы, присел рядом и посмотрел на Михаила. Под глазами брата подковами лежали лиловые отёки, щёки ввалились, а русые кудри были влажны от пота.

— Как племянницу-то нарекли? — спросил Михаил.

— Всеславой.

— Да, — продолжал старший брат, — мне бы по годам на свадьбе у неё гулять, но, видно, не судил господь. Мои-то, поди, ревут?

— Не знают ещё. Я не велел говорить им.

— Правильно, наплакаться успеют. Но я за них спокоен, пока жив ты. Иное заботит: Ростиславичи. Моя смерть их обрадует и взбодрит. Так что гляди в оба. Ежели можно будет поладить миром — уступи все, но Владимира не отдавай. В нём твоя сила, не в боярах. Из ближних же людей опорой тебе будет Ратишич...

Михаил замолчал, тяжело дыша. На лбу его выступил крупный, как бусы, пот. Всеволод рушником вытер брату лицо, и тот снова заговорил:

— Княжества под свою руку собирай исподволь, без напрасного кровопролития. И главное — ты слышишь меня?.. — главное, никогда не полагайся на случай. Случай иногда может и выручить, но чаще он губит. А мы, русские, привыкли стоять на трёх сваях: авось, небось да как-нибудь... И ещё: людишек мизинных боярам в обиду не давай. Бояре-то не о Руси радеют, а о своём брюхе. Каждый в удельные князьки метит...

За Волгой садилось закатное солнце, расстелив через водную гладь узкий багряный половик. По реке плотовщики гнали хоромный и городовой лес. На улицах мычало вернувшееся из лугов стадо.

Михаил дышал всё труднее и чаще. Его чело пересекла глубокая поперечная складка, словно он пытался вспомнить что-то важное.

— Пить не хочешь? — спросил Всеволод.

— Нет. Слушай ещё: дочь мою, Пребрану, выдай за Ольговича, хоть за того же княжича Владимира. Родственные узы бывают сильнее оружия... Февронии свези мой последний поклон, пусть простит, коли в чём обидел её. А теперь дай поцелую тебя. Да не плачь — смерть дело житейское...

Лицо Михаила стало медленно белеть.

— Господи, — шепнули его уже непослушные губы, — укрепи Русь... На суд твой иду... господи...

Всеволод, весь одеревенев, сидел у изголовья брата, пока не вошёл здешний поп. Он начал торжественно читать молитву, но её слова доходили до слуха Всеволода словно издалека. Потом священник сказал об усопшем уже обычным голосом:

— Шибко он тебя ждал, князь. Уж и исповедался, и причастился, а всё о тебе спрашивал. Вот и дождался. Теперь покойному — покой, а нам, живущим, — печали да скорби.

Всеволод, ничего не ответив, вышел из дома и велел дружинникам готовить подводу, чтобы перевезти тело Михаила во Владимир.

По глинистому косогору князь спустился к Волге. В прибрежных кустах прочищал горло неурочный — наверное, молодой — соловей. Его пробные трели и бульканье одни нарушали тишину.

«Вот и сбылись слова отца Ивана, — подумал Всеволод. — Теперь опереться не на кого. Поднимай и неси свой крест, покуда хватит сил...»

Спустя три дня у Золотых ворот владимирцы и суздальцы присягали на верность великому князю Всеволоду Юрьевичу. Чуть позднее стали съезжаться во Владимир именитые люди ото всех городов Залесской Руси — из Переславля и Юрьева, из Волока Ламского и Белоозера, из Москвы и Дмитрова. Не было только ростовских послов. Но Всеволод и не ждал их. Ещё полмесяца назад его и Михаила известили, будто в Ростов тайно приехал Мстислав, оставив княжить в Новгороде своего малолетнего сына. Михаил тогда не обратил на это внимания. «Пускай живёт, — сказал он. — А начнёт пакостить — вышибем».

Но выгнать беспокойного племянника они не успели. И вот сейчас Всеволод узнал от приезжего купца, что Мстислав Ростиславич, собрав дружину из бояр и гридь, готовится идти на Владимир. В тот же вечер великий князь созвал своих воевод на совет. Пригласили и выборных от владимирских посадов. Они были настроены весьма решительно.

— Государь, — говорил их вожак Гюря. — II седмицы не прошло по кончине Михайловой, а уж Мстислав ищет твоей головы. Ото всех чёрных людей бью тебе челом: иди на сыновца. Ежели будем побеждены, то пусть ростовцы возьмут и жён, и детей наших. Мы лучше умрём, но не отдадимся боярам во власть на новое поругание!

Всеволод молчал. Выслушать всех и обдумать услышанное — такую он перенял привычку у Михаила и потому не торопился с ответом. Но воеводы тоже поддержали Гюрю.

Тогда князь сказал:

— Я понимаю: войны не избежать. И всё-таки, дабы совесть была чиста, сделаю ещё один шаг к примирению. Тебя, Ратишич, и тебя, Гюря, я посылаю ко князю Мстиславу. Скажите ему так: «Брат, за тобою бояре и ростовцы, за мной — правда и владимирцы. Будь же князем в Ростове, а прочие города да повинуются тому из нас, кому хотят. Об одном прошу тебя: не губи отечество, возвеличенное трудами наших предков».

— Сделаем всё, как велишь, государь, — хмуро кивнул Гюря, — только князь-то Мстислав поймёт твоё слово по-своему. Будто ты боишься его...

— Знаю, — сказал Всеволод. — Но от вас ростовцы услышат, что не я жажду крови и не я навязал им войну. Ежели Мстислав в своей гордыне заупрямится, вы на обратном пути возьмите переславскую рать из охочих людей и ступайте к Юрьеву. Буду ждать вас там со всеми полками. Чем бы переговоры ни кончились, а мы должны быть готовы ко всякому повороту. И ещё: тебя, Гюря, жалую тиунством, чтобы Мстиславовы бояре не чванились перед моим послом. Ну, а Кузьма Ратишич и без того не худороден.

Гюря поблагодарил князя земным поклоном. Глаза у него заблестели от удовольствия, и Всеволод подумал, что новоиспечённый тиун давно, видно, ждал награды. Впрочем, награды заслуженной.

Двадцать седьмого июня, на Самсона-Странноприимца, владимиро-суздальская рать подошла к Юрьеву и соединилась с переславской дружиной. Гюря и Ратишич рассказали князю, что их посольство успеха не имело. Ростовские вельможи на вече дерзко кричали Мстиславу: «Коли хочешь, мирись со своим дядей один! Мы сами, оружием, управимся с пригородной чернью!» Особенно злобствовал боярин Добрыня Долгий.

— Имя твоё, государь, лаял и бесчестил, — говорил Гюря, — а нам, слугам твоим, грубил.

Всеволод выслушал послов, ничем не выдав своего гнева, только глаза потемнели.

— Где сейчас Мстислав? — спросил он.

— Стоит у села Липицы, отсюда верстах в четырёх.

— Добро. Кузьма, возьмёшь под начало переславцев. Они пойдут в левом крыле. Присматривай за ними — народ, я вижу, всё ремесленный, привычный больше к молоту да топору.

Но князь напрасно беспокоился за переславцев. Когда войско, оставив за собой реку Гзу, вышло на равнину у Липиц, переславцы первыми завязали бой и дрались не хуже княжеской дружины.

Битва была короткой, но яростной. Дольше всех держался главный воевода ростовцев Добрыня Долгий. Прижатый со своим отрядом к речному обрыву, боярин совсем осатанел. Его меч косил владимирцев, словно осоку. Челядинцы боярина тоже бились люто: они знали, что пощады не будет ни им, ни хозяину.

К Добрыне уже давно пробивался Кузьма Ратишич. И пробился.

— Эй, боярин! — закричал мечник. — Давай поздороваемся!

Добрыня молча повернул к нему своего коня. Но скрестить оружие им не пришлось — в шею боярина со свистом вошла чья-то сулица. Добрыня уронил меч и ещё попытался выдернуть копьё из раны. Чёрные немецкие латы окрасились ручьями крови. Захрипев, воевода грохнулся с коня.