Беда, известное дело, одна не ходит. И месяца не минуло, как везде по Залесью появились наместники и тиуны[22] князя Ярополка — все из пришлых и все, будто на подбор, лихоимцы. Гордость владимирцев тоже жестоко страдала: ростовские и суздальские бояре разъезжали по улицам с видом победителей, словно взяли город на щит. Они то и дело задевали горожан кичливыми речами: «Эй вы, холопы! В пояс кланяйтесь, что мы вам Ярополка дали, — вы и князя-то иметь недостойны!»

Владимирцы терпели, только обжигали обидчиков короткими взглядами да сжимали тяжёлые кулаки. Стольным городом стал Ростов, и местное боярство тоже потянулось туда, ко двору старшего Ростиславича — Мстислава. Да и Ярополк, как видно, пренебрегал Владимиром: на людях почти не показывался и никаких дел не разбирал.

Когда же пронёсся слух, что всю казну ограбленных монастырей и храмов увезли в Рязань, народ заволновался. Толки и пересуды стали громче. Самых горластых крикунов хватали гридни и нещадно секли на княжом дворе, уча покорности и страху. Но выходило наоборот: выпоротый человек озлоблялся пуще прежнего и пускал в ход уже не язык, а при случае нож или кистень. Поэтому с наступлением темноты княжеские слуги перестали шляться по городу в одиночку.

Свежие новости всплывали обычно сперва на Торгу. Какой князь ни сиди на столе, а простой человек во все времена должен жить своим трудом и плоды его обращать в деньги и в хлеб насущный. Так что по пятницам Торг шумел, как и прежде, принимая гостей из ближних и дальних земель. Приезжали сюда, конечно, и ростовцы. Их спрашивали:

— Ну что, вислоухие[23], небось всяких поблажек добились от князя? Ведь вы ныне — стольный город.

— А мы не бояре, нам всё едино, — отвечали бойкие на язык ростовские ремесленники. — Коль хлеб на стол, так и стол — престол, а хлеба ни куска — и престол доска!

— Поблажки ж нам и впрямь дадены: нет своих штанов — отдай дядины!

Толпа вокруг хохотала, ловя и смакуя острое словцо. Прохаживался вдоль рядов и лавок дружинник Гюря, приглядывался к людям, будто приценивался, и кое-кого отводил в сторонку для тихой беседы. Напоследок говорил, накручивая на палец свою чёрную нерусскую бороду:

— Петряту-бронника знаешь? Вот и ладно. Загляни к нему, как темнеть станет.

Тем же вечером, когда засинели сумерки, в доме Петряты начал собираться ремесленный люд: котельники и гончары, каменщики и лодейники, бочары и лучники, седельники и кузнецы. От каждой братчины[24] пришло всего по одному человеку, а в доме всё равно сделалось тесно и жарко. Помаленьку притерпелись и утолклись.

Первым заговорил хозяин:

— Что же это деется, мужики? Мы приняли к себе князя добровольно, он же поступает с народом не по совести, опустошая не только дома наши, но и храмы. Слыханно ли дело — даже икону чудотворную, кою к нам ещё Андрей привёз, и ту похитил и Глебу отдал! А бояре его и гридь совсем осатанели. Да вот хоть о себе скажу. При покойном князе брали с меня подушной налог гривну в год. А ныне сколь ни дай — всё мало! Вчера за долги пять кольчужных рубах забрали.

Тут загалдели все разом.

— А в суд и не сунься без посула!

— Куда там! Тиунов развелось пропасть, и каждый тебе в руки глядит!

— Нет, братцы, что ни говори — мягкого князя мы упустили.

— Михаила-то? А кто его знает, мягок ли?

— Да уж церкви зорить не стал бы.

Гюря зычным голосом перекрыл гомон:

— Потише, православные! Кричите много, аж в ушах звенит. О деле надо говорить толково. Вот вы помянули тут князя Михаила Юрьича. Не берусь гадать, каков он будет у власти, но на Рязань и Ростов оглядываться не станет — в том ручаюсь головой. Он, как и Андрей, хочет возвысить младшие города, в них он ищет опоры, чтобы смирить гордыню бояр и заставить их слушать его волю. Не забывайте и то, что Владимир — родовой удел Юрьевичей, и они не могут желать нам зла.

— Верно говоришь! — поддержали Гюрю.

— Андрей-то, царство ему небесное, о Владимире постоянно заботился.

— Строитель был князь, и мы без работы не сидели.

— Стало быть, зовём Михаила, — сказал Гюря и стукнул кулаком по столу, будто гвоздь вбил. — Но встретить его мы должны не как прошлый раз, а так, чтобы отстоять могли. Для сего припасайте оружие всякое и денег не жалейте. Когда придёт время, я сам поеду к Юрьевичам и добьюсь для вас льготных грамот. Всё уразумели?

— Вроде всё, — отозвался Петрята. — Только я одного в толк не возьму — чего ты для нас больше всех стараешься?

— Не о тебе, друг, — о себе пекусь, — засмеялся Гюря. — При Ярополке я с хлеба на квас перебиваюсь, а Михаил, глядишь, поставит воеводой или тиуном. Юрьевичи меня зна-ают и милостью не обойдут.

Откровенность Гюри пришлась людям по душе, и каждый про себя решил, что бывший дружинник человек надёжный и при случае, не упуская своей выгоды, постоит и за общее дело.

— Кому я буду надобен, пусть приходит к Петряте, — добавил Гюря. — Он знает, где меня искать. И держите язык за зубами — доносчику первому кишки выпустим.

Расходились не кучно. В сонной тишине морозно поскрипывали шаги. Один за другим гасли огни, и дома погружались во тьму, только большая звезда зеленела над заснеженной Клязьмой.

Князь Ярополк Ростиславич в эту ночь спал худо. Снилась ему сущая нелепица. Будто дед, Святослав Черниговский, держит его, голого, на руках, а вокруг толпятся бояре, и лица у них испуганные. Ярополк силится понять, чего они боятся, и вдруг видит: всё тело его покрыто густым серым волосом. «Батюшки!» — хочет сказать Ярополк, но язык не повинуется, и из горла вылетает хриплый вой.

В ужасе Ярополк проснулся и, мелко крестясь, вздохнул с облегчением. На дворе по-волчьи выла собака.

«Господи, привидится же такая страсть, — подумал он. — Говорят, увидеть себя волосатым — к богатству. Как же, разбогатеешь тут, когда зятёк Глеб за помощь свою ободрал как липку. А не дай — кто при нужде поддержит? Да никто. Дядья-то ведь не простят, по весне с войском жди. Опасен не Михалко, нет, этот податлив и миролюбив. Другое дело Всеволод — скрытен, умён и осторожен, как грек. Недаром в Византии вырос. Ну да бог милостив. Вот только как себя дед Святослав поведёт, в ком станет искать союзников против князей смоленских? Правду в народу молвят: у нищих да князей — ни родни, ни друзей...»

От этих мыслей сделалось тревожно, и Ярополк понял, что уже не уснёт. В спальню вползал зыбкий рассвет.

Князь оделся, обул валеные сапоги и подошёл к окну. Слюда была разрисована диковинными цветами и травами, жёлтыми от света угасающего месяца.

Ярополк продышал глазок и поглядел во двор. Внизу вдоль стены детинца расхаживала стража в бараньих тулупах. От стены на снег падала чёрная зубчатая тень. Город лежал безмолвный и опасный, как затаившийся зверь.

«Бежать, — подумал князь, — в Ростов бежать надо. Сижу тут, словно на подрубленном суку. А ну как убьют? Шкура-то не шуба, другую не сошьёшь».

По-прежнему не зажигая огня, Ярополк открыл большой ларец с хитрым немецким замком. Ларец был полон каменьев и всякого узорочья — дорогих серёг, колец, запястий, нагрудных крестов и ожерелий из крупного жемчуга.

Князь достал из ящика шёлковую наволоку и горстями пересыпал в неё содержимое ларца, стараясь при этом не звякать металлом.

Теперь можно было отправляться в путь.

«Ежели и придётся уйти за рубеж, то хоть уйду не с пустыми руками», — подумал Ярополк и перекрестился на икону, перед которой горела неугасимая лампада. На миг показалось, что иконный лик смотрит сурово и даже с осуждением.

— Прости, господи, прегрешения мои, — одними губами сказал князь и заторопился к выходу.