— Совсем нам, батюшка князь, житья не стало, — жалобным бабьим голосом говорил конопатый толстяк-бондарь. — Как ему не угодишь — он тебе тут же пакость подстроит. То у коровы вымя заговорит, то чёрной свиньёй обернётся и почнёт людей пугать...

— Сам ты боров, — вставил Спирька, красивый парень с нахальными серыми глазами. — Эвон брюхо-то наел.

— Ну, а тебя он чем обидел? — спросил Всеволод бондаря.

— Килу[57] привесил, князь-батюшка. Я за него дочерь свою не дал, он и осердился, — отвечал толстяк. — Но главное его колдовство в том, что ему, Спирьке-то, никакие замки не преграда. Скрозь стены проходит, нечистый дух! В кладовке ли, в клети что понравится, то и берёт. У старосты нашего недавно баранью тушу уволок, у Меланьи-кружевницы бочонок медовухи, три дни потом пьянёхонек ходил, все видели.

— Как же ты сквозь стены проникаешь? — спросил Всеволод Спирьку.

— Щели-то везде есть, государь, — весело оскалился парень. — Ежели я в свинью перекинуться могу, то уж мытом оборотиться для меня плёвое дело.

Всеволод кивнул, знаком подозвал Воибора и что-то зашептал ему на ухо. Воибор вышел, прихватив с собой двух дружинников. Вернулся он с большой связкой ключей.

— В доме у него нашли, на полатях, — сказал Воибор, встряхнув связку и передавая её Всеволоду. Обвинители стояли с разинутыми ртами.

— А ты и впрямь колдун, — обратился великий князь к Спирьке. — На диво тонкая работа. Сам ключи делал или помогал кто?

— Сам, государь.

— Почто же ты с такими руками красть начал?

— Из озорства, князь-батюшка. Скучно мне бывает иной раз, вот я и балуюсь. А что до колдовства, то всё это выдумки. — Спирька повернулся к бондарю: — Вот ты, Евсеич, про килу баял. А ведь нажил-то ты её, когда у тебя воз с сеном опрокинулся. Шутка ли — гружёные сани одному на полозья поставить!

— Какое ж ему наказанье выйдет, — хмуро полюбопытствовал Евсеич, — за ключи-то?

— Ты бондареву дочку любишь? — спросил Спирьку Всеволод, не слушая толстяка.

Спирька кивнул.

— А она тебя?

— И она, государь, жить без меня не может.

— Выпороть и женить, такова моя воля, — сказал великий князь. — А женится — переменится.

Побывав в самом дальнем своём уделе, в Белоозере, великий князь с дружиной возвращался домой.

В сумеречном небе играли сполохи, перебегая над бескрайней снежной равниной голубыми, багряными и синими высветами.

«Словно перья жар-птицы, — думал Всеволод, завернувшись до самых глаз в бобровую шубу, — или дамасский шёлк».

Последняя мысль потянула за собой другую, неприятную. Ещё в Белоозере великий князь получил весть, что поздней осенью, как только стали реки, на берега Оки и Волги приходили булгарские отряды и разорили много сёл до самого Мурома и Рязани. Набег был неожиданным. Залесье уже много лет вело с Булгарией оживлённую торговлю, поставляя на Волгу меха, льняные ткани, самоцветы, мёд и изделия своих хитрокузнецов. Взамен русские купцы получали восточные шелка, вина, пряности и оружие. Частенько они закупали и хлеб, которым приволжские области были весьма обильны.

Караванные пути шли из Булгарии в полусказочные южные города — Ургенч, Хиву, Багдад и Дамаск. Быть торговым посредником между Севером и Востоком оказалось делом настолько прибыльным, что в руках у здешних купцов скопились несметные денежные богатства. Не потому ли волжских булгар прозвали на Руси серебряными?

Известие о набеге отнюдь не обрадовало великого князя, и он попенял себе, что оставил без внимания многократные жалобы булгарских гостей на бесчинства русских ушкуйников[58]. Но у него не было тогда ни сил, ни времени усмирять разбойные ватаги.

В глубине души великий князь сознавал, что, случись подобный набег годом позже, он бы сослужил немалую службу. Чтобы раздвинуть пределы Владимирского княжества, более удачного повода к войне и не придумаешь.

Обширные земли мордвы и черемисы[59] издавна привлекали к себе взоры русских князей. Ещё Владимир Великий совершил против булгар несколько походов. Правда, он не ставил себе задачей захват торгового перепутья и вёл войну лишь для того, чтобы ослабить опасных соседей. Брат Андрей глядел дальше пращура. Но и ему не удалось закрепиться на Волге, хотя булгары всякий раз бывали биты.

«К весне я, пожалуй, сумею приготовить рать, — размышлял Всеволод. — А то, чего доброго, моё бездействие их князья примут за слабость. Лучшая оборона — нападение, это знали ещё эллины. Хорошо бы, Святослав помог войском. Одному-то тяжеленько придётся...»

Всеволод спешил вернуться во Владимир, поэтому ехали с короткими остановками, ночуя иногда под открытым небом. Сопровождавшие обоз белозерцы — потомственные звероловы — учили дружинников великого князя раскладывать нодьи. Два дерева, сваленные крест-накрест, давали нужное тепло вплоть до утра. Особыми клиньями верхнее бревно можно было приподнять, и тогда оно горело жарче, или опустить, тем самым сбивая лишний огонь.

Весь обоз шёл на оленьей тяге, а кони бежали налегке, в заводе. Олени словно играючи брали самые крутые сугробы и, благодаря своим расширяющимся копытам, не проваливались даже на тонком насте. Великий князь отметил про себя, что для зимних походов олень приспособлен лучше коня, да и есть он не просит.

Во Владимир прибыли в разгар масленицы. По всем дорогам от села к селу летали тройки с бубенцами — православный люд «перегуливался», разъезжая друг к другу в гости и объедаясь блинами. В домах звучали хмельные песни и дробный перестук каблуков. И только в княжом тереме стояла тишина: великому князю было не до веселья.

В рабочей горнице Всеволода сидели отец Иван и Кузьма Ратишич.

Со слов великого князя священник писал письмо Святославу Киевскому:

«Отец и брат мой! Соседи наши булгары, народ безбожный, ныне приходили по Волге и Оке с великим войском и многие города разорили, людей бесчисленно попленя. Рязанские же князья, вражду между собой имея, друг друга зорят, а к Русской земле, отечеству своему, не радеют. Половцев же призывать не хочу, опасаясь от них измены, ибо они с булгарами язык и род един. Ниже[60] хочу, чтоб они, за моею саблею пленников набрав, ко вреду Русской земли усиливались. Того ради прошу у тебя, да пришлёшь мне в помощь достаточное войско, сколько сам заблагорассудишь, а когда тебе на иноверных помощь потребна, я не обленюсь сам придти или все мои войска тебе послать...»

— Всё? — спросил отец Иван.

— Как будто всё.

Священник сложил пергамент вдвое, продел сквозь его края шёлковый шнурок, обернул концы тонкой золотой пластинкой и сунул между створками стального чекана иноземной работы (чекан этот среди прочих даров преподнесли Всеволоду новгородцы). После удара ладонью на пластинке остался княжеский знак Всеволода: два столбика с подножием и «крышей», слева — кольцо, справа — как бы перевёрнутая запятая.

Полюбовавшись на дело своих рук, отец Иван протянул послание Кузьме Ратишичу.

— Выезжай не мешкая, — сказал Всеволод. — Сторожи возьми побольше: за Рязанью, я слыхал, половцы шалят. Упаси бог, чтобы письмо попало к ним в руки. Внезапность — половина удачи.

Когда Кузьма Ратишич вышел, Всеволод заговорил с духовником об отправке юношей в Византию.

— Способных мальчиков у меня на примете много, — помедлив, отозвался отец Иван. — И к образному письму, и к чертёжному делу. Подберу. А вот кого дать им в наставники? Может, мне самому поехать?

— Нет, — сказал Всеволод. — Ты мне здесь нужен.

— А ежели послать Елисея Никитина?

— Кто это?

— Один из зодчих князя Андрея. Строил Успенский собор. К тому же чист сердцем и бескорыстен, яко дитя. И по-гречески разумеет.