— Прости, государь, только отрывать людей от дела сейчас никак нельзя. Свежий левкас схватывает краски намертво, а как высохнет, то писать станет несподручно.

Не говори зодчий шёпотом, стены храма гулко повторили бы его слова: для полнозвучия и облегчения сводов в кладку были вмурованы голосники — глиняные сосуды, похожие на кринки.

Летала в руке Воибора щетинковая кисть, и проступали на стене дивные образы. Загорались на них жемчугами оплечья, цвели подобно весенним полянам плавные складки одежд. Медвяная охра, лазорь, празелень, голубец и киноварь, казалось, пели неслышную песню, оживая в соседстве друг с другом.

«Всё на земле тлен, кроме труда и красоты, — подумал великий князь. — И страшно было бы помирать человеку, не оставляй он после себя других людей, городов и храмов или семян для будущего посева».

Всеволод Юрьевич медленно вышел на паперть и вздохнул полной грудью. Свежий воздух ударил в голову, и, наверное, от этого больно заныл сабельный рубец на затылке. Вспомнилась опять князю схватка с половцами у Дубового урочища, когда покойный Михаил спас его от неминучей гибели, заслонив собственным телом. И ещё почему-то мелькнуло перед глазами лицо сестры Ольги, истаявшей как свеча от тоски по своему мужу, Ярославу Галицкому, ныне тоже покойному. И почему человек редко любит любящего его и без жалости ранит в самое сердце?..

Елисей Никитин, видя великого князя погруженным в думу, шёл рядом молча. Расстались они у ворот терема.

Всеволод Юрьевич прошёл на женскую половину. Здесь было непривычно тихо и пусто. Княгиня Мария уехала вместе с дочерьми в Киев на богомолье: она снова ждала ребёнка. В детской скакал на деревянном коне один Костя. Его не взяли за малолетством. Одетый в игрушечную воинскую справу, мальчик размахивал мечом и кричал что-то грозное. Увидев отца, он слез с коня и подошёл поцеловать руку.

Костя всем удался в мать: и овалом лица, и чёрным цветом волос, и мягким сиянием глаз он повторял Марию.

— Что, сынок, скучно одному-то?

— Скучно, — согласился мальчик.

— Ничего, потерпи до весны, а там устроим тебе постриги, и станешь ты жить на мужской половине. Посадят тебя на коня...

— На живого коня?

— Да уж не на мёртвого. Будет у тебя дядька-наставник, и переймёшь ты у него всю ратную науку.

Всеволод Юрьевич погладил ребёнка по голове и пошёл к себе. В одном из переходов терема он столкнулся с Гюрей.

— К тебе, государь, гонец из Галича, — сказал тиун. — Письмо на столе, а гонец в бане парится, потом пришлю его.

Всеволод Юрьевич кивнул.

«Вот оно, — подумал он, — не зря мне, выходит, Ольга-то привиделась».

В горнице он вскрыл письмо сестрича.

«Отец и господин мой! Будь мне государем, удержи подо мною княжество, а я весь божий и твой со всем Галичем; желаю повиноваться тебе, но только тебе одному.

Ты вправе корить меня за моё паскудство, и сам я всякий день обливаюсь слезами, как вспоминаю прежнюю неправедную жизнь. Ибо истинно сказано: «За грехи князей бог казнит землю».

Далее Владимир описывал свои злоключения в плену у Белы и обещал исправиться.

«Бела, — подумал великий князь. — Когда-то мы вместе росли при дворе василевса Мануила и, встречаясь, говорили по-русски. А ещё ездили охотиться в Болгарию, где дикие олени пасутся бок о бок со скотом земледельцев. Бела был даже помолвлен с дочерью императора, пока у того не родился сын».

Всеволод Юрьевич придвинул к себе чернильницу, взял лебединое перо с золотым наконечником и стал писать письма к венгерскому королю и ко всем русским князьям, соседям Владимира Ярославича...

И с тех пор, говорит летопись, Владимир утвердился в Галиче, и никто не поднимался на него войною.

На масленой седмице, когда и дорога маслена, воротилась домой дружина Кузьмы Ратишича. Огнём и мечом опустошил воевода несчастную Рязанскую землю.

С развёрнутыми стягами, на которых дыбился владимирский лев, входили в Золотые ворота полки победителей. Меж ними скрипели санные обозы с награбленным добром и понуро брели пленные рязанцы, полураздетые, с голодным блеском в глазах.

Обозов набралось так много, что половину из них вместе со стадами скота и табунами коней пришлось оставить за чертой города. Одного только мёда было захвачено пятьсот берковцев[83]. Из рязанских деревень увезли даже сено и наготовленные впрок дрова.

Кузьма Ратишич въехал в детинец и был встречен самим великим князем и епископом Лукой. Во одержание победы епископ отслужил благодарственный молебен в недавно освящённом соборе Успения Богородицы.

Дивились пришедшие воины красоте нового пятиглавого храма, и вместе со всеми глазел на многоцветные стенописанья сотник Прокша. Богатая одежда была на кузнецовом сыне, и многие девушки украдкой поглядывали с левой половины собора на плечистого темноусого молодца.

После молебна ратников ждал пир в столовой палате. Но великий князь к гостям не вышел. Обеспокоенный Кузьма Ратишич нашёл его в покоях отца Ивана, который жил тут же, в тереме.

— Али не рад, государь, что мы одолели недругов и вернулись живы? — спросил воевода обиженно.

Всеволод Юрьевич промолчал. Лицо у него было пасмурное.

— Горе у твоего государя, неужто не слыхал? — негромко сказал отец Иван.

— Слыхал. — Кузьма Ратишич попятился и вышел. Он знал, что у великого князя недавно помер новорождённый сын, но воевода рассуждал как холостяк, у которого никогда не было своих ребят: бог дал, бог взял, другие дети будут...

Когда шаги воеводы затихли, отец Иван сказал:

— Ты, княже, напрасно убиваешься. Никакой связи между смертью младенца и рязанским походом нету. Сие есть не знамение Господне, а твой предрассудок. Я хоть и священник, но менее других верю в немедленную кару небесную. Человека при жизни карает его совесть, карает нещадно, тяжкой бессонницей и больными мыслями. Видно, твою душу когтит раскаяние.

— Не раскаяние, отче, нет, — угрюмо отозвался Всеволод Юрьевич. — Меня одолевает сомнение, не тороплюсь ли я, стремясь раньше положенного срока собрать Русь? А вдруг мои усилия никому не нужны и даже вредоносны?

— Вреда от единства не бывает. Чую я, что замыслы твои сбудутся. И как духовный отец благословляю тебя на сем тернистом пути.

Отец Иван перекрестил князя и уже другим, будничным голосом спросил:

— Что думаешь делать с пленными?

— Расселю по своим землям, — ответил Всеволод Юрьевич. — Во втором или третьем колене они и думать забудут об отчине.

— Вели только проследить, чтобы семьи не разлучали. Не по правде это будет, не по-христиански.

Великий князь перечить не стал, хотя про себя решил иначе: рязанская кровь должна перемешаться с ростовской и суздальской, а для того надобно пленных холопов женить на местных девках и вдовах. И пускай рязанцы славят господа бога, что не продали их на торгу в Великом городе или в Херсонесе.

Отпустив духовника, Всеволод Юрьевич пошёл к жене. Мария сидела за рукодельем. Она подняла на мужа глаза, и слова, которые приготовил великий князь, застряли у него на языке. А собирался он сказать, что отдаёт свою дочь, девятилетнюю Верхуславу, за сына Рюрика Смоленского, княжившего в Белгородской земле. Там, в Киевской Руси, уже устоялись у Всеволода Юрьевича кровные узы с Ольговичами: за двумя сыновьями Святослава были Пребрана Михайловна и сестра Марии Елена. Теперь не мешало подобным же образом укрепить союз и с Мономашичами. Рюрик в ответном письме не скрывал своей радости и готовности породниться с великим князем. Он рассчитывал — и не без оснований, — что Всеволод поможет ему взойти на киевский стол, конечно, после смерти Святослава. А смерть старика уже не за горами.

К началу лета великий князь ждал свадебного посольства, но объявить о своём решении жене у него не хватало Духу.